Фабио проснулся вскоре после полудня. Тело все еще ломило от усталости, но голод разогнал сон. Обшарив весь домишко, Фабио не нашел никакой еды — ни ломтика черствого хлеба, ни кусочка засохшего сыра — и пожалел, что съел все холодные бобы. Он написал несколько слов Эрнесто: «Если в твой дом забредут невзначай муравьи, так и те сдохнут с голоду», — вышел на Корсо Муссолини и побрел на Народную площадь попытать счастья — может, удастся купить немного хлеба, сыра и вина. Полуденное солнце ослепило его, и он прислонился к стене дома, ожидая, пока глаза привыкнут к нестерпимому сверканию. Наконец он добрался до площади: там стояла кучка людей, и все смотрели в сторону Старого города, но у Фабио глаза еще не совсем привыкли к свету и он не мог разглядеть, на что глазеет народ.

Народная площадь — центр города Санта-Виттория. Это плоское, вымощенное булыжником пространство делит город на две части. Выше, над площадью, расположен Верхний город — он сидит на земле, как в седле, и купается в солнечных лучах. Никто не может объяснить, почему бы с самого начала не построить было весь город на этом месте. Тех, кто живет в Верхнем городе, зовут «козлами». Жители центральной части, расположенной вокруг Народной площади, прозываются «черепахами» — по названию фонтана. Ниже площади расположен Нижний (или Старый) город. Живущих там прозвали «лягушками», потому что весной после дождя в этой части города полным-полно маленьких зеленых лягушек, которые храбро прыгают по улицам, пока кошки, крысы и ребятишки не доберутся до них. На туристской карте — хотя туристы никогда не заглядывают сюда — Старый город назван Средневековым, что звучит как-то солиднее. «Лягушки» почти никогда не сочетаются браком с «черепахами», а «черепахи» не общаются с «козлами». Так живут в нашем городе.

Город расположен на круче. Корсо Муссолини, которая от Народной площади идет вниз через весь Старый город, местами так крута, что превращается в выложенную каменными плитами лестницу. Корсо обрывается у Толстых ворот, которые служат главным входом в город и прорублены в Толстой стене, первоначально сложенной еще древними римлянами и достроенной кем-то уже позже. Весь наш город обнесен этой стеной. Из города есть еще один выход — через Тощие ворота, но им пользуются главным образом мальчишки да козы — так крута тропа, ведущая оттуда вниз с горы.

Если вы станете в центре Народной площади, там, где сейчас стоял Фабио, то примерно на уровне ваших глаз окажется вторая гордость Санта-Виттории — единственное, чем одарило наш город фашистское правительство, — высекая, как бы парящая в воздухе водонапорная башня, похожая на гигантского паука. На стенке бетонного бака — резервуара для воды — крупными черными печатными буквами начертаны такие слова:

МУССОЛИНИ ВСЕГДА ПРАВ.

А на другой стенке бака, хотя почти ни с одной точки площади ее не видно, красуется:

ДУЧЕ ДУЧЕ ДУЧЕ ДУЧЕ

ДУЧЕ ДУЧЕ ДУЧЕ ДУ

Еще ниже, за башней, в Старом городе, возле Тощих ворот, находится главная гордость нашего города — Городской кооперативный винный погреб с большой красно-синей рекламой на крыше: «Чинцано», ибо почти все вино, производимое в пашем городе, рано или поздно скупается семейством Чинцано.

Ничего этого Фабио из-за слепящего света видеть не мог. А в винной лавке повторилось то же, но по прямо противоположной причине: в лавке было темно, и он снова ослеп. Он прошел мимо Розы Бомболини, которая стояла в дверях, скрестив руки на груди, и глядела в сторону Старого города; она не последовала за ним, когда он вошел в лавку, и ему пришлось ощупью нашаривать в темноте стул. Он подождал, пока глаза привыкнут к мраку, уселся на стул и услышал плач.

— Может, я могу чем-нибудь тебе помочь? — спросил Фабио. Молчание. — Я не мешаю тебе? — снова спросил он и замолчал, ожидая ответа. — Это ты, Анджела?

— Да, я.

Ему хотелось сказать ей что-то разумное, утешить ее, но ничего не приходило в голову. Совсем ничего. Ни единого слова. Он закрыл глаза, стараясь припомнить хоть какое-нибудь подходящее словечко, и не припомнил ничего: память подсказала лишь ее имя, а от этого толку было мало, он сам понимал.

Происходило же это с Фабио вот почему. Хотя он никогда не разговаривал с этой девушкой с глазу на глаз, и никогда не произносил ее имени вслух, и никогда не слышал, чтобы она назвала его по имени, тем не менее он был влюблен в Анджелу Бомболини. Такие вещи случаются здесь у нас чаще, чем где-нибудь в других местах. Здесь у нас очень распространен особый вид любви, про который говорят: «Как громом поразило».

Какая-нибудь девушка выглядывает из окошка, видит парня, которого она видела уже десять тысяч раз, и вдруг любовь поражает ее, как удар грома, и она чувствует, что влюблена в этого парня по уши. С этого мгновения вся ее жизнь принадлежит ему, и она даже готова дать ему Главное Доказательство или Истинное Подтверждение, если он того потребует, невзирая на то, что он, быть может, даже не знает ее имени или, больше того, не ведает о ее существовании. Когда такое случается, у нас говорят: «Фабио видит Анджелу и во сне и наяву».

Он видит ее повсюду.

Парень, пораженный такой любовью, подобной удару грома, испытывает ужасные муки прежде всего от страха, что предмет его любви не ответит ему взаимностью. Ведь тогда жизнь станет невозможной и непереносимой. И так могуч этот страх быть отринутым и погрузиться в ужасающую пустоту жизни, лишенной любви, что многие влюбленные, пораженные ударом любовного грома, так и не находят в себе мужества объясниться своему предмету в любви и страдают молча. Время от времени кто-нибудь из них накладывает на себя руки, и все кругом бывают изумлены, ибо никто не в состоянии понять, какого ада хотел избежать страдалец.

Когда любовь поражает кого-нибудь, как удар грома — будь то парень или девушка, — это обычно сразу бросается в глаза, как если бы их и в самом деле оглушило громом. Но Фабио был хитрее других. Он разве что краснел — я ничего больше. Если при нем упоминалось имя Анджелы, он заливался краской, а если ему случалось пройти мимо нее на площади, лицо у него и вовсе становилось пунцовым. Однако пока еще никто не догадывался о его состоянии. И сейчас Фабио все старался подыскать какое-нибудь словечко, как вдруг заметил, что мать Анджелы стоит возле него.

— Она подала тебе, что ты просил?

— А? Нет. Нет, не подала. Я хочу взять немного хлеба, сыра в вина.

— Почему ты не подала то, что ему надобно? — закричала Роза Бомболини на Анджелу. — Он сидит тут с пересохшей глоткой, а ты поливаешь слезами пол.

Фабио видел, как Анджела встала и прошла в заднюю комнату, и сердце его устремилось за ней. Да, иначе не скажешь — его сердце устремилось за ней. Вот он ухитрился выдавить из себя шесть-семь слов, и мать ее отругала. Анджела вернулась и поставила перед ним тарелку с сыром и стакан вина.

— Хлеба нет, — сказала она.

— Почему? — Вовсе не это хотелось ему сказать.

— Франкуччи, — сказала она.

— Ах да! Булочник. Понятно. — Вероятно, я кажусь ей идиотом, подумал Фабио. — Нехорошо получилось. Из-за меня тебе попало.

— Она не любит, когда я плачу.

— Ты имеешь полное право плакать, — сказал Фабио. — Плачь, раз плачется. — Он почувствовал, что лицо у него становится пунцовым, сел за стол и принялся есть сыр, прислушиваясь к всхлипываниям Анджелы.

— Почему ты плачешь? — спросил он наконец.

— Сам знаешь почему, — сказала Анджела. — Зачем ты меня мучаешь?

Он почувствовал, что кровь снова прихлынула к его щекам, и с изумлением подумал: что же такое он сделал — чем мог обидеть девушку, которой меньше всего на свете желал зла?

— Я не знаю, отчего ты мучаешься, — сказал Фабио.

— Да из-за него, — сказала она. — Ты видел, где он? Она мотнула головой в сторону площади, видневшейся в дверном проеме. Фабио подошел к окну, протер кусочек стекла и поглядел наружу. На площади кое-где все еще толпился народ. Он смотрел на площадь и на Старый город за ней, и туда же были устремлены взгляды всех; ему было довольно хорошо видно, хотя он и выглядывал из-за широкого плеча Розы Бомболини. Сначала он не увидел ничего особенного, но потом его глаза приметили какое-то движение, и он почувствовал, как екнуло у него сердце: Он совершенно явственно почувствовал, как сердце подпрыгнуло у него в груди и застряло в горле — словно он проглотил живую рыбешку.