Рассказ его был короток, но чувствования благодарности к провидению, выраженные им с горячностию, и противуположность моих мыслей с картиною семейственного счастья тронули меня за сердце, особенно когда прекрасная женщина вынесла мне на тарелке пару больших груш и в кружке пива, а служивый, взяв ее за руку, продолжал: „Так, сударь, я счастлив, и несмотря на то, что беден и без ноги, любим доброю Бертою; на что мне после этого богатство, когда я сыт и счастлив в своем семействе теперь, а в поздние лета надеюсь быть утешен и призрен попечениями детей своих“.

Я взял кружку из рук хозяйки и, чтоб скрыть проступившие на глазах моих слезы, делал усилие пропустить несколько глотков…»

Я был остановлен рыданиями старика, который, закрыв одною рукою лицо, махал другою, как бы упрашивая не продолжать более.

Испуганный, я не знал, чему приписать это, припадку ли, или моему чтению. Горесть имеет в себе нечто торжественное и внушает какое-то почтение; иногда самое утешение бывает не у места, и потому я, со стесненным сердцем, безмолвно ожидал, пока пройдет сила первого возмущения. Старик скоро открыл свое лицо, протянул ко мне руку и с усилием голоса просил извинения, что встревожил меня. «Я постараюсь вам заплатить за это, – продолжал он, – и как скоро соберусь с силами, то расскажу вам, почему вы видели слезы мои». Он позвонил; слуга увез его в комнату.

Прошло несколько дней точно таких же, как и прежде. Старик по-прежнему сидел у лестницы, он был очень слаб. Наконец мне надобно было ехать: я сказал ему об этом за день до отъезда, и казалось, что это известие тронуло старика.

«Мне жаль, что расстаюсь так скоро с вами, – сказал он. – Однако же надобно исполнить свое обещание: не откажитесь обедать сегодня у меня, и вы услышите мою историю, молодой человек».

Я дал слово.

За обедом старик против обыкновения хотел казаться веселым; часто слова его сопровождались приятными шутками, но минутная улыбка тотчас исчезала с лица его, омраченного выражением горести. Так точно потешный огонь, блеснув ночью на несколько секунд, оставляет после себя еще большую темноту, нежели прежде.

Это было осенью. В шесть часов уже смеркалось. Старик будто дожидался времени, в которое сердце человеческое по каким-то непонятным побуждениям становится смелее, доверчивее и откровеннее.

Кофе был снят, стол убран; мы сидели друг подле друга на софе; сердце мое билось от ожидания. Наконец после долгого молчания старик начал.

«Я вступил в свет 19 лет, с отличным образованием, с большим богатством, с хорошим именем, с живым и пылким характером и блестящими надеждами на будущее: передо мной открыто было поприще гражданской службы; я занял видное место; мои способности, со вспомогательными средствами образования и богатства, обещали мне в свете все почести. Ревность к службе, снискавшая мне доверенность высших начальников, ручалась за постоянство успеха на пути к отличиям. Я был любим в обществе и уважаем товарищами. Казалось, ничего мне не доставало к моему возвышению.

Юность, ловкость, богатство завлекали меня часто в любовные связи, но никогда сердце не участвовало в сих успехах тщеславия. Предоставленный рано самому себе, я сделался ветреником и, надменный несколькими легкими победами, начал не уважать женщин. Я не знал, какого наслаждения лишал себя, теряя это благороднейшее чувствование, которое одно только доставляет нам истинное на земле счастие.

Я сделался горд, независим в своих поступках; сердился на свет и скучал всеми его удовольствиями. Судьба слишком рано поставила меня выше товарищей, и потому я не находил себе равного. К женщинам я был уже совершенно равнодушен. В таком пресыщении души и холодности сердца достиг я до двадцатипятилетнего возраста, наскучив жизнью, подобно многим любимцам счастия, избалованным преждевременными успехами в свете.

Такое существование мало приличествовало моему пылкому характеру. Деятельность службы занимала только ум; сердце же, по ошибочному направлению искавшее занятия в рассеянности, не находило пищи и снедало само себя.

Мне предлагали жениться; но мнение, составленное о женщинах и какое-то удаление от девиц, между которыми не встречал еще ни одной, обратившей моего внимания, отвлекали меня от супружества.

Однако же час мой настал. В одном обществе я увидел девицу, которой красота и скромный вид поразили меня. Сначала по гордости чувствований думал я, что смотрю на нее, как художник на прекрасное изображение, но когда мне сказали, что она уже невеста, тайная горесть, овладевшая душою, и образ ее, не оставлявший моих мыслей, показали, что я заплатил дань любви. Не знаю, было ли бы. продолжительно впечатление, сделанное милою девушкою, если б она была свободна, или, по своенравию человеческой природы желания наши возбуждаются одними препятствиями, только огонь неиспытанной страсти загорелся в сердце моем со всею силою.

Свадьба той, которая умела внушить незнакомые чувствования, лишила меня вовсе спокойствия. Не подозревая за собою любви, я думал сначала, что терзания сердца были движениями оскорбленного самолюбия и что мне должно отнять то сокровище, которым владел другой не по праву; свое же право я поставлял в том, что оно мне нравилось, следовательно, должно было принадлежать мне.

Не буду описывать, как и после каких долгих искушений, от которых надобно было устоять только свыше, нежели человеку, я восторжествовал над милою женщиною; скажу только, что искания мои начались от самолюбия, кончились самою пламенною любовью, и эта любовь решила участь моей жизни.

Несколько месяцев протекли в совершенном блаженстве; тайна острила чувствование наслаждения. Я переселился в новый для себя мир, оживленный собственными чувствованиями; казалось, все в нем создано было для нашего счастия: небо было светлее; скука, туманившая землю, исчезла; люди казались добрее; согретая душа моя отверзлась вновь для благодарных чувствований. То, чему я перестал верить, возобновилось во мне с удивительною свежестью. Эгоизм, возрожденный холодным наблюдением, исчез, место его заступила жаркая любовь к ближнему; я стал счастливее и добродетельнее.

Так думал я основать свое счастие, но увидел, что преступные чувствования, как бы ни казались они возвышенными, не ведут нас никогда к благополучию. Вскоре яд ревности отравил общее наше спокойствие. Муж моей любезной начал подозревать наше обращение. Домашние ссоры заступили место согласия, и привязчивость ко мне возрастала беспрестанно. Я должен был терпеть, потому что любил пламенно. Все оскорбления, сделанные моему самолюбию, считал я ниже чувствования, заставлявшего переносить их; самая совесть, вмешиваясь в рассуждения мои, твердила, что я заслуживал это, и потому, следуя внушениям благоразумия, успевал я иногда успокоивать встревоженные подозрения ревности; но не менее того причина подозрений всегда существовала: мир семейственный был нарушен; брюзгливость водворилась между супругами, и лучшие люди, отдаляясь друг от друга, близки были к ненависти.

Чтобы отвлечь подозрения, снова начал посещать я противу воли общества и по-старому ласкаться к женщинам большого света. Никакая мысль измены не могла найти места в сердце моем, полном любви; но неопытность юной подруги моей, ее младенческая доверчивость, моя дурная слава, укоренившаяся во мнении общем и наконец подтверждаемая собственным ее опытом, заставляли бояться моей неверности. Уверения мои, что такое поведение нужно для спокойствия общего, не действовали: она была несчастна от ревности мужа, но собственная ревность делала ее несчастною вдвое. Не в состоянии воздерживать пламенных чувствований своих, часто изменяла она своей страсти, невзирая на присутствие посторонних людей, несмотря на беспокойный и бдительный надзор своего мужа. Живой и пылкий характер ее принимал глубоко впечатления. Как часто видал я нежное лицо ее, оживленное улыбкой удовольствия и неизъяснимой прелестью выражавшееся во взорах любви, изменявшимся совершенно: в одно мгновение румянец пропадал, бледность и судорожное оцепенение губ заменяли улыбку. Краска выступала снова, но не та, которая дает новую прелесть красоте; глаза сверкали и потухали; дыхание замирало. Это бывало в обществах; наедине горестнейшие сцены меня ожидали: я бывал обременен всеми проклятиями, которые влечет за собою сознание преступления.