Как она играла своим языком! О-о-о!.. «Прекрати!» — кричу я наверх, потому что уже слишком хорошо! А она только отвратительно смеётся и продолжает танцевать, вкладывая в это дело всю свою страсть. Я хочу отвернуться, но не могу. Мне становится ясно, что произойдёт, если я не отвернусь. Тогда из всего заряда моего сока получатся вместо деток мертвецы! А потаскуха немилосердно держит мои глаза на привязи у своей юбчонки, вот она спускает её вниз… «Проклятье, — кричу я, — проклятье!» Ну и плевать, я не хочу отворачиваться, я хочу смотреть, я больше ничего не могу поделать, из меня так и прёт — а-а-ах! — я спускаю прямо в океан, выпускаю весь заряд — деревенские тётки застыли в ужасе. Воцаряется зловещая тишина. И только деревенская потаскуха хлопает себя по ляжкам и кричит от удовольствия. А потом океан как хлынет — вот это был оргазм! Всю долину затопило! Конец всему! Потоки меня смыли и сомкнулись надо мной. Тут я и проснулся в мокрых штанах…
Хохот Марии гремит в ночи так, что мозги в позвоночнике стынут, Фред проснулся. Лужёные голосовые связки пьяной бабушки сгоняют у меня с языка последние остатки юмора.
— Таких снов у человека не бывает! — заявила Лилли.
— История хорошая, а хорошие истории всегда истинны! — говорю я.
— Что ещё за история? — спрашивает Фред и зевает, но, не получив ни от кого ответа, опять вспоминает про свою беду: — Моя красивая газовая плитка!
И уже в третий раз принимается перелопачивать это злосчастное событие.
Строительные рабочие выползли из своих жилых вагончиков, принеся в жертву целых полчаса сна, и выстроились перед нами во всём своём ландскнехтском великолепии. Десять или двенадцать рослых мужиков, десять или двенадцать лиц, по которым жизнь проехалась, как плохое кино.
Они ругались и изрыгали угрозы, потрясая деревянными брусками над своими деревянными головами. Мы-to хотели договориться с ними. Лилли вызвалась вытереть блевотину Эдгара и даже обязалась делать это со всеми будущими блевотинами. И как это бывшая кельнерша может быть такой наивной, спрашиваю я себя.
Нет, мы должны убираться отсюда, вообще без остатка исчезнуть с горизонта, шагом марш, а поскольку мы не сорвались тотчас же с места собирать своё барахлишко, старший из рабочих схватил голубую газовую плитку Фреда и шарахнул её об стену, отчего она распалась на три составные части, которые потом так и не удалось соединить вместе.
Фред разъярился и попёр на них, невзирая на их численное превосходство. Я его еле удержал. Если сюда заглянет полиция, то загребут-то нас, а не их, независимо от исхода битвы. И Фред печально сник. Пальцы кусал от ярости.
Должно быть, сейчас полночь или около того. Li сигаретном дыму то и дело вспыхивают реваншистские мысли. Каждый должен отыграть эту обиду на свой манер. Разговор скачет с одного на другое. Вскоре все говорят уже только сами с собой. На этой лужайке, среди светлячков и собачьих какашек, на отмирающем ветру…
— Такого во сне не бывает, а если и бывает, то просыпаешься раньше, ещё до окончания…
— Моя газовая плитка, она прослужила мне четырнадцать лет, она ни разу не ломалась за всё это время… А интересно, сколько стоит купить новую?..
— К сожалению, я забываю почти все мои сны, особенно если они были красивые…
— Однажды вечером зашёл Генри, без гроша в кармане, и из пасти у него воняло так, как у Анны из задницы…
— Посиживать на Гавайях в песочке и давать женщинам мелочь на чай — у них там на эту мелочь можно месяц кормиться…
— Хи-хи-хи-хи…
— Мне безотлагательно нужна опера, это всё ерунда, что опера умерла, что времена серьёзной музыки миновали, это может быть только в том случае, если мы живём в безвременье, когда всё давно прошло…
— Всё-таки надо было мне им всыпать, они знают, что мы не готовы защищать нашу газовую плитку всеми средствами, включая жизнь — и свою, и их…
— Зарыться в песочек и жрать кокосовые орехи, конечно, скукотища ужасная, зато как мило и тепло…
— Генри спросил, есть ли у меня для него кредит, но у меня ни для кого нет кредита, будь ты хоть сам китайский император, ну ладно, для китайского императора ещё куда ни шло, но уж никак не для Генри…
— Насчёт Метиса я хоть так, хоть этак не верю, что это ему только приснилось, вы же тут все оскотинились до мозга костей…
— Ах, эти нежнейшие гавайские женщины, с ними можно дрючиться в самом быстром темпе… нет, это было бы всё равно что танцевать вальс в ритме мамбо… нет, это должно совершаться медленно, очень медленно, протя-я-ажно, скользить, как в суперзамедленном кино…
— У тебя ещё есть сигареты, Том?..
— Самый горький момент жизни, несомненно, наступает тогда, когда тебе говорят, что теперь ты больше не можешь требовать столько же, сколько берут твои товарки…
— Опера снова вернётся, это ясно, она вернётся преображённой, в модифицированном виде, а попса как была мертвечиной, так и остаётся ею…
— На Гавайях я бы бросил курить, в раю полагается вести здоровую жизнь, как бы глупо это ни звучало…
— Хи-хи-хи-хи…
— Анна, попридержи свой язык, а! Так и лезут из тебя глупости…
И я осеняю их всех!
Да, это дерьмо. Но это и музыка, хотя, когда она затихает, не слышно аплодисментов, никто не хлопает в ладоши, нет ни топота, ни ропота, ни даже возгласов недовольства. Слышны разве что самые ничтожные признаки существования. Это комическая, великая, ужасная опера, в ней полно статистов и бесконечных мелодий. Они все поют, они не разговаривают. Нас семь человек, каждый год мы стареем на семь лет, и я здесь играю на органе фоновую музыку, чтобы придать всему происходящему некоторый блеск и славу. И кто бросит в меня камень за это? Пусть только попробует, я ему сделаю!..
Должно быть, дегенеративный бог помахал здесь своей кистью, верша извращённую акцию живописи, — я вижу картины, полные лжи, предательства и грязи. Великолепно. Вышвырнуть однодневное дитя на помойку — пусть радуется, что уже достаточно повидало для того, чтобы вытерпеть смерть. Без сомнения, эту жизнь можно недорого купить ценой смерти… И только когда умираешь каждый день, возникает вопрос, не перекосило ли где-то весы, на которых всё уравновешивается. И так постепенно их души коснеют в ожидании жрачки и спасения, а я, жопа, онанирую над их барахтаньем, потому что я здесь почти доброволец, я мысленно вижу себя в заоблачном кресле, сижу и посмеиваюсь, — ну хорошо, у каждого из нас свои приемы, мне не придётся ни за что просить прощения, я всех вас заткну за пояс. В любом случае холодный ветер утихнет, а ночь — наслаждение, она великодушное домашнее животное с выменем, которое она нам подставляет. Чудеса меня давно не посещали, чудеса поражены болезнью, но стоит только встать и сделать несколько шагов… чудеса гнездятся в сточной канаве — я убеждён, они явятся тут же, как только понадобятся мне.
Шутки в сторону, сейчас я отправляюсь гулять и грубо прикрикиваю на Тома, чтобы он не смел тащиться за мной. Сейчас я должен быть один, чтобы моё заоблачное кресло не соскользнуло вниз и не разбилось о пустынную землю. Я актёр, который играет сам себя, я сам сочиняю себе тексты, сцену за сценой. Так теперь поступают продвинутые люди. Одни только провинциалы продолжают играть суперменов: Джимми Дина, Гитлера, Элвиса, Мэрилин, — а недавно на Шванталер-штрассе я видел одного лилипута в военной форме. Театр теперь живёт только на улице. Уховёртки прогрызаются сквозь мою голову, а картинки из кино пригибают её книзу Завершённая опера. Том никогда всерьёз не копил деньги, чтобы попасть на Гавайи. Никакая поездка не стоит того, чтобы ради неё экономить. Он сам это знает. Нет, рай находится здесь, где-то здесь, и иногда, в хорошую погоду, даже становится виден…
Я тащусь сквозь маленькие перелески парка, мимо моноптероса. Мой секретный сейф находится неподалёку от того места, где недавно из-за двадцати марок зарезали какого-то бедолагу. Как в Нью-Йорке, но здесь не Нью-Йорк, поэтому не стоит зря болтать о том, что здесь творится такое, будто Мюнхен — опаснейшее место на земле. Конечно же, это чепуха. Наоборот, Мюнхен — самый безопасный город во всём мире, и где-нибудь в другом месте мне пришлось бы долго раздумывать, прежде чем решить остаться на улице.