— Ты не хочешь позавтракать?

— Хочу. Пиццу хочу.

— Пиццу? В такую рань?

— Ах, да! Ч-чёрт! В Берлине есть пиццерии, которые открыты круглые сутки.

— Я знаю. Но здесь ты живёшь считай что в деревне.

Она скатывает свой спальный мешок и водружает рюкзак себе за спину. Из камышей достаёт битком набитый пластиковый пакет.

— Я знаю одно местечко, где это можно надёжно спрятать, тогда тебе не придётся таскать всё это на себе целый день. К тому же спальный мешок теперь воняет.

— Говно, — повторяет она и идёт за мной.

Я показываю ей кусты, которые, по моим сведениям, не использует никто из бездомных. Уже тепло совсем по-летнему. Чего, кстати, мы вправе были ожидать — в конце-то июня. Она стягивает свой пуловер, при этом её белая блузка немного задирается вверх. Моей усталости как не бывало.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

— Юдит.

— Ужасно! Когда я слышу это имя, то всякий раз вспоминаю картину Климта с этой рыжеволосой Юдифью. Не люблю её. А как ты посмотришь, если я буду звать тебя Июнь? Потому что сейчас как раз июнь.

— Тогда что, в июле ты будешь называть меня Июль? Или как?

— Правильно, так и будет.

— А в августе?

Мы оба смеёмся, и я использую эту возможность, чтобы заглянуть ей прямо в глаза — в её светло-голубые глаза.

— В августе ты уже будешь у мамы с папой.

— Ни за что! Я никогда не вернусь туда!

— Что, так плохи дела?

— Можешь мне поверить.

Прогулочным шагом мы двигаемся вдоль набережной в сторону Музея Германии. Я не был там лет пятнадцать. Показываю ей на это большое, серое здание.

— Пойдём туда? Там есть на что посмотреть. Все достижения человечества. Доисторические, раннеисторические и просто исторические. И там наверняка есть кафетерий.

— О’кей. А тебя как зовут?

— Хаген.

— Серьёзно?

Цены за вход в этот музей за прошедшие пятнадцать лет сильно выросли. Неужто достижения человечества так сильно умножились за это время? В реальности я их что-то особо не заметил.

Моим самым ярким воспоминанием был здесь искусственный рудник, ради него мы спустились в подвальный этаж. Я смотрю на девушку с её робкими грудками и невоинственным личиком. На лбу у неё ещё нет следов никаких погребений. Шея несколько коротковата, на ней три родинки. Руки составлены из десяти тонкостей. Вся она — юная тайна. Слишком юная для меня. Я совсем не хочу раскрывать эту тайну, не хочу оказаться лицом к лицу с неуклюжей разгадкой. Хотя она мне нравится, да. Но в это состояние входит не так чтоб много. Она новая, и она здесь — вот и всё, и больше ничего. Вполне достаточно.

Она еще такая… ни к чему не привыкшая. Походка у неё неуверенная, а там, где её брюки расползлись — на коленках, — вид совсем младенческий. Она некрасивая. Вполне хорошенькая, да. Я не знаю, почему на площади Свободы я тогда сказал ей, что она красивая. Может быть, неделю назад она и была красивая. Однако чем дольше я на неё смотрю, тем красивее она становится. В моём положении это совершенно нормально. Это я понимаю. На эту удочку я не попадусь. Я не хочу по-падатъ-ся. Я спортивный репортёр, я наверху, в кабинке из стекла. Только вот футбольное поле так пустынно! А если я всё-таки упаду? Я не планировал на ближайшие годы ничего серьёзного и безотлагательного.

Внизу, в руднике из пластика, проложены рельсы и стоят вагонетки для руды, на грубых стенах тлеют красноватые отсветы, а штольня в некоторых местах вынуждает пригибаться.

Жалкое нагромождение пластика. У Юдит маленькая, круглая попка. Очень притягательная. Прямо-таки жалко использовать её для стула. Какой-нибудь эстет присобачил бы ей искусственный выход для каловых масс. Вишенка, а не попка.

— А здесь холодно!

— Нарочно так задумано, — говорю я. — Чтобы там, наверху, жизнь показалась раем.

— А теперь я хочу есть!

— Кафетерий тоже наверху.

— Тогда идём.

Я сыто поглядываю по сторонам. Она ест пирог. Мы пьём кофе.

На нас обращают внимание. За соседним столиком канючат дети, требуют добавки. Каждому есть чем заняться.

— Сколько тебе лет? — спрашивает она.

— Сто пятьдесят.

— Боже мой, а я бы дала тебе от силы сорок!

— Это оттого, что я стал меньше курить. Пирог вкусный?

— Суховатый.

Я пошёл разузнать, когда состоится лекция в планетарии, — помню, как она меня впечатлила в детстве, в ту пору, когда я был одержим звёздами.

Время ещё есть, мы успеваем.

— Сегодня ночью мне приснился страшный сон, — говорит она, прожевав очередной кусочек. — Хочешь, расскажу?

— Пока не знаю. Начни — посмотрим!

Она вытирает со рта крошки.

— Мне снилось, что у меня на руках была такая милая зелёная зверушка, а за нами обоими охотилось злобное чёрное Нечто. Зелёная зверушка защищала меня, а я защищала зелёную зверушку. Мы убегали и всё-таки попали в окружение — и тут я проснулась. С одной стороны, я была рада, что мне удалось ускользнуть из лап злобного чёрного Нечта, а с другой стороны, мне хотелось снова заснуть и участвовать в происходящем дальше, потому что не могла же я бросить в беде мою милую зелёную зверушку! Но заснуть мне больше так и не удалось, потому что ты околачивался рядом…

У меня на глаза навернулись слёзы. Честное слово.

— Зверушке наверняка удалось прорваться, — говорю я, чтобы утешить её. — Зелёные зверушки — они живучие.

— Надеюсь. Она была такая забавная. А чёрное Нечто — такое отвратительное и ужасное…

Фу-у… Тяжко в столь раннее утро сталкиваться с такими битвами — начинаешь переживать.

Я предлагаю отправиться в отдел старинных фильмов. Она соглашается и даже не делает попытки слинять после оплаченного завтрака.

И правильно: было бы подло со стороны судьбы подложить мне с раннего утра такую свинью.

Мы смотрим в самый первый, ещё деревянный праксиноскоп. Эльф-балерина в белом платьице скачет на лошади через барьеры. Хоп! И хоп! Бесконечный художественный фильм. Движущиеся картинки, приводимые в действие моторчиком. Вот так, значит, начинался закат словесности. Тс-с…

Неподалёку от деревянного смотрового ящика лежит воскресная газета. Самая плебейская из всех грязных листков. Но я хватаю её, удаляюсь в сторонку и читаю. Ирод. Шестая жертва.

На сей раз он не стал дожидаться родов. Распорол живот беременной. Женщина погибла, плод её любви тоже.

Заголовки мировой прессы пестрят упоминанием Мюнхена. Вознаграждение за поимку повышено до полумиллиона. А я отпустил его, дал ему ускользнуть в ночь.

Клубы энергии, вздымающиеся при чтении, — и здание, полное тишины. Пандемонизм волнения. Полное собрание адского профсоюза. А я был с ним на «ты»! С этим псом, проклятым Богом. Теперь, после того как он собрался стать моим убийцей, я хотел бы как можно скорее увидеть его в тюрьме, эту скотину! Это произошло в пятницу вечером между двадцатью тремя часами и полночью. Женщина истекла кровью. Восьмимесячный плод был вырван из её чрева и выброшен на дорогу. Как всегда, вселенские поиски не дали никаких результатов. Это произошло в Хайдхаузене. Никаких свидетелей. В пятницу вечером я сам был там.

Уж не меня ли он там искал? Нет, это я себе навоображал. Чепуха! Но почему он не выпустил из меня воздух прямо у источника «Нептун»? Возможно, ему доставляет извращённое удовольствие охотиться за мной. Психопаты очень обидчивы. Возможно, я сказал нечто такое, что обгадило всё его лабильное мировоззрение. Наверное, причина в этом. Никакой другой я не могу себе представить.

Юдит заглядывает мне через плечо. Я вздрагиваю.

— Эй, где ты пропал, я тебя уже ищу! Что?! Неужели ты читаешь эту газету!

— Только раздел спорта. Отслеживаю результаты игр.

— О-е! Ты всерьёз интересуешься футболом?

— Ну, немножко.

— И что? Твоя команда выиграла?

— Э-э… да-да, шесть-ноль, идём, нам пора наверх!

— А что там?

— Сейчас увидишь.

Мы поднимаемся на лифте. Две трети сидячих мест в планетарии уже заняты. Свет медленно гаснет.