Но она ждала напрасно, вокруг по-прежнему не было ни души.

Тогда Эмили вышла со двора и пошла по улице, переходящей в большую дорогу; встречала прохожих, здоровалась, не поднимая головы и пряча глаза под полями шляпки. Она дошла до конца деревни и повернула обратно.

На ней было нарядное белое платье с голубыми цветами и кружевным воротничком, белые перчатки и в левой руке — книга гимнов. Вся эта красота была для него. Ей было едва семнадцать, ему восемнадцать. Перед сном Эмили мыла свои светлые волосы шампунем с ромашкой, любовно накручивала их на кожаные папильотки, а утром радовалась их славному медовому цвету — и все это даром, все совсем зря.

И никому не нужны были открытые ботинки орехового цвета, белые шелковые чулки и вся она, свежая и благоухающая; ее щеки, которые стали бы еще прелестней, стоило только ему пожелать.

Но он, чего уж тут, не хотел, и она возвратилась той же дорогой. Вот тот же дом, та же улица, одним концом упирающаяся в озеро, а другим — в кафе Миллике. Три ее подружки шли навстречу, держась за руки.

— Вот хорошо, ну и встреча! Что у тебя сегодня вечером?

— Еще не знаю.

— Тогда ты с нами, нас всех приглашает Матильда. Она просила зайти за тобой, но мы не знали, вдруг ты… Но можно ведь взять Мориса…

— Спасибо, посмотрим.

Больше они ничего не сказали. Морис…

Они ушли, бросив на прощание: «Ну ладно, тогда до скорого…»

Она шла, все замедляя шаг: вдруг он все-таки выйдет… Вот снова показался тот двор; Эмили едва подняла голову, но не остановилась, у нее просто не было сил, она бы хотела, но сил не было.

Часа в два она приняла решение. В конце концов, разве они не были почти официально помолвлены?

Они были знакомы всю жизнь, но никто не решится сказать, когда стали близки. Хорошо проводить границу на картах и в книгах — в человеческом сердце ее не заметишь. Все происходит само собой, и только потом понятно, что это случилось. Она могла, даже должна была туда пойти, говорила себе Эмили, и маме Мориса нечего было удивляться.

Когда Эмили вошла, та была на террасе.

— А! Эмили.

Мадам Бюссе читала газету, сидя в плетеном кресле под платаном. Она сняла очки и сказала:

— Бедняжка Эмили, ты опоздала… Морис уже ушел… Ах, ты не знала… Он сказал, что у него собрание молодежной ассоциации, они готовятся к празднику… Так вы не условились? Ну хорошо, садись… Я одна, и мне будет приятно. Он может вернуться пораньше.

Эмили продолжала стоять.

Мадам Бюссе снова надела очки и взялась за газету; девчушка была для нее почти членом семьи. Лишь увидев, что Эмили так и осталась стоять, она взглянула на нее сквозь сверкнувшие стекла очков:

— Ты не хочешь присесть? Боишься со мной соскучиться? Ну, конечно, ведь ты так молода. Хорошо, возвращайся к чаю, он уже должен быть здесь…

Эмили ничего не ответила. Она спустилась по лестнице. Надо было идти, но куда? Жизнь только там, где он, без него пустота. Она хотела дойти до кафе Миллике, сама не веря тому, что он может быть там.

У Миллике на террасе было немного народа; на площадке для игры в кегли два-три старика потягивали трубки.

Несколько стариков с трубками, мелок и прибитая к стволу грифельная доска, и это все, и вокруг пустота. И только сердцу было еще больней от похожего на смех звука падающих кеглей.

В это время Морис пролез по дикому склону на самый верх скалы. Прямо под ним на песчаном берегу стоял ставший трехцветным дом Ружа. Крыша новой пристройки была светло-красной, старая часть побурела от солнца и непогоды, а сарай был покрыт пропитанными битумом черными листами картона. Крыша крышей, но сам дом весь был выкрашен в задорный желтый цвет лугового масла (если коровы едят траву, масло становится более темным).

Как раз в этот день Руж достал из шкафа металлическую шкатулку и показал ее Жюльет.

— Я никогда не клал деньги в банк, — объяснил он. — Приходя к ним, я казался бы себе вором… Мои денежки всегда при мне. Я говорю это вам, мадемуазель Жюльет, чтобы вы знали, где их взять. Видите, как удобно: никакой писанины, никаких акций…

Когда дом был перекрашен и крыша уложена, пришла пора обновить все внутри. Вот Руж и достал шкатулку.

— Хорошо, что деньги здесь, под рукой, — сказал он Жюльет. — Вы должны только сказать мне… Хватит им туг почивать… Вы должны выбрать обои для вашей комнаты, да и мебель… Вот ведь, как дело выходит. Все-то я расширялся да расширялся, а зачем, спрашивается? Старея, становишься меньше… Ремонт, снова ремонт, а я сам-то… Вот, как оно поворачивается… Все словно специально для вас. Ведь было написано… Да, так какие обои? — перебил он себя.

— Не знаю, могу ли я…

— Ясное дело, можете…

— Ну, ладно! В наших краях обходятся без бумаги, а просто белят стены…

— Решено! Проще некуда… Даже чище будет, да и работы меньше. Значит, всю комнату белым?

— Всю белым.

Руж с Декостером взялись за дело, а она помогала им, веселясь при виде огромных кистей и вёдер с известкой, похожей на сметану. Для пола отыскалась красная плитка, и, когда все было закончено, она принялась танцевать на ней, приговаривая:

— Все, как у нас.

— Как у вас? У вас — это теперь здесь.

Но она не унималась и пела:

— Как у нас, как у нас!

Вокруг все пропахло замазкой и клеем, но лившееся в открытое окно солнце должно было скоро все высушить.

Руж казался весьма довольным, и можно было видеть, как он уткнулся в какой-то справочник.

В тот день Декостер уходил к себе.

— Декостер, — сказал ему Руж. — завтра ты будешь нужен. Приходи пораньше и ни ногой отсюда. Поможешь повесить занавески мадемуазель Жюльет.

Руж заказал занавески у мастерицы в деревне, но оставался еще вопрос мебели.

— Ну да, мебель, — сказал он. — Я бы взял вас с собой, но… С Декостером бояться нечего; вам лучше остаться здесь, вот только вы бы сказали мне, что вам больше нравится…

— О! Берите на свой вкус… У нас было…

— Какая была у вас мебель?

— Не важно… Берите что угодно…

— Хотите белого цвета?

— Можно.

— Так, стол, один или два стула… У меня есть тут адресок… — Руж делал пометки в тетрадке. — А еще, — сказал он, — я куплю вам большое красивое зеркало, для женщин это ведь самое важное… Я пойду прямо с утра и вернусь к полудню. Ждите меня. Лучше бы вам не выходить. Как бы кто… Но с Декостером вы будете в порядке… — Помолчав, он добавил: — Да, и вот еще что… Ну, раз уж мы об этом… Деньги-то лежат без дела. Можно бы… Одежду… Я хочу сказать, что если у вас не хватает белья или платьев…

Она рассмеялась:

— О! Платья. Вы их еще не видели, они в чемодане. Отец хотел, чтобы я наряжалась по воскресеньям, когда он приезжал в город. Он всегда привозил мне подарки… Это платья из наших краев…

На ней все еще было короткое черное сатиновое платье; Руж бросил на нее взгляд и, помолчав, сказал:

— Раз так, хорошо… Если мне попадется что-то, что вам к лицу, уж раз я там буду…

На следующее утро Руж сел в поезд, а через день вся деревня в изумлении следила за зеленым фургончиком с золотыми буквами, который, покачиваясь на ухабах, медленно въехал на песчаный берег. За ним увязались любопытные, издалека наблюдавшие за разгрузкой.

— Деньжата у него есть, как же иначе. Сами полюбуйтесь.

— Черт побери! Сколько лет он уже вкалывает? Сорок, не меньше. Да и работник он дельный, чего уж тут. Куда ему было тратить…

Двое рабочих в одинаковых кепках все еще выгружали большие коробки из серого картона.

— Это, должно быть, стул…

— А это каркас для кровати…

— Да, вот еще…

— Боже мой, он купил ей кровать…

Рабочие поставили на землю последние три упаковки и забрались в фургон, который, пыхтя голубым дымом и переваливаясь, пустился в обратный путь по песчаной косе. Ему приходилось несладко, и задние колеса подчас увязали по самую ось.

Это было в пятницу после полудня. Прошло с лишком три недели, как она поселилась у Ружа. В субботу с утра она отправилась с ними ловить рыбу. Руж усадил ее на корме.