Горбун сидел на низеньком табурете, потому что не поместился бы на стуле со спинкой: он не мог держать голову прямо или откинуть ее назад. Он повернул лицо к Ружу, и его красивые глаза сверкнули; он занес молоток над латунным гвоздем. Руж подошел поближе, засунув руки в карманы.

— Я пришел не за башмаками, — сказал он. — С нашим ремеслом они не так-то быстро снашиваются. С нас своя шкура слезает…

Он начал с того, что прошелся по комнате, разглядывая верстак и лежащую на нем всякую всячину: куски кожи, колышки, горшочки с топленым варом, сапожные ножи.

— Так что я пришел не к сапожнику, месье… — Он хотел вспомнить имя, горбуна, но так и не смог. — Потому что кто ж станет спорить, что второго такого, как вы, не найти… И вы, наверное, не знаете… — Он бросил взгляд на горбуна, который, с трудом задрав голову, тоже смотрел на Ружа. — После этого дела с савойцем, вы знаете, нам всем было так неприятно… Но мы надеемся… Я-то сам там не был, это она… Вы же помните, Жюльет, мадемуазель Жюльет…

Горбун встал, стараясь совладать со сгибавшим его весом горба. Он молча прошел к двери в соседнюю комнату, на минуту исчез и вернулся.

— О! Я вижу, что ваш инструмент в порядке, — заметил Руж. — Надо же, как вы ловко сумели… Кожу подобрали, да и клей, если вы его склеили… Надо же, как он отлично звучит… Не хуже, чем прежде, я вас поздравляю… О! Она будет довольна… — Он замолчал, оттого что горбун все равно бы его не услышал. — Я вам еще не сказал, месье… — И замолчал снова.

Пальцы горбуна пронеслись снизу вверх по перламутровым клавишам, потом он обеими руками сдавил мехи…

— Она скучала по… Ну да, по этому, по вашей музыке. Она хотела знать: может быть, вы придете? Ей не хватает… В ее краях… — Тут Руж поправился: — Вообще-то, ее края — это как сказать… Ее настоящая родина здесь… Она Миллике, как и дядя, а какое еще имя у нас… Просто она там родилась и выросла, а ведь у них целый день танцы и музыка… Она говорит, что там больше любят гитару, но в горах на железной дороге немало итальянцев и они играют так же, как вы… Ее надо понять… Она еще не совсем привыкла…

Он замолчал. Снова полилась музыка, высокие аккорды, потом низкие, словно кто-то встревожил пчелиный рой и хочет поживиться медом. Руж был в их власти, звуки летели со всех сторон и метили прямо в него, заглушая любые слова. Надо было ждать. Потом он снова услышал себя:

— Это как с парусами: только представьте себе, она смеется над нашими, потому что они из холста… Там-то у них плетенные из рафии, как циновки, и к тому же квадратные. Она смеется над нашими, потому что они белые и острые… Сантьяго, вот как… Но место хорошее, там тоже много воды… Так что она умеет грести, ловить рыбу и плавать. Ну, я и сказал себе: «Она и здесь может все это делать», вот только музыка…

Одна протяжная нота — и вдруг перебор клавиш, словно мышь пробежала над потолком.

— Но если вы согласитесь пойти… Потому что она… она приглашает вас. Выпьем по стаканчику вместе… Она будет довольна.

Снова звуки.

— Вы, это, не то, что… не то, что другие… Все эти проходимцы. Этот парень, савоец… Вы — совсем другое дело, — говорил Руж, а музыка витала вокруг его слов. — Вам я верю… Но все же лучше поостеречься, если вас увидят идущим ко мне. Пусть с вами пойдет Декостер… Может быть, прямо сегодня? Это был бы сюрприз для Жюльет. Она знает, что я пошел к вам, но это и все… Вы поиграете ей немного, вот так, вдруг… — Он обрадовался и начал смеяться. — Вы согласны — тогда решено… Сегодня вечером. Я пошлю Декостера за вами…

Горбун с трудом поднял на него глаза, которые блеснули и снова погасли; он кивнул, и комнату снова наполнила музыка, рассыпаясь дождем стеклянных осколков, словно от рухнувшего потолка теплицы; на верстак, на горшочки, на молотки и кусочки кожи.

Кивок головы в знак согласия — и Руж отступил на шаг; добрые мехи надуваются, корчатся и выпрямляются, сойдясь наконец с одного конца в мелкие складки, а с другого — выпятив гладкий бок.

— Большое спасибо, — сказал Руж, — и до вечера. Не беспокойтесь.

Горбун не стал вставать. Руж толкнул дверь и вышел, и теперь музыка лилась сквозь стену и из окна, лилась, не переставая. Она сопровождала его до самого переулка, и только там, нить за нитью, начала таять и растворяться в воздухе. Руж быстро шагал в лучах солнца; вокруг была благодать, и солома в пыли блестела, как золотые цепочки часов. Как хороши были тени от крыш домов, словно по линейке проведенные вдоль дороги. На повороте Руж наступил на ту, что отбрасывала терраса кафе Миллике с уже зазеленевшимися платанами; но и то сказать, она была самой нечеткой, да и места занимала изрядно. Что ж, не грех было показать Миллике, что ему до него нет дела. Пусть знает, что его никто не боится, подумал Руж и срезал угол. Он шел вдоль железной ограды, сквозь которую были видны зеленые столы и сам Миллике. Хозяин кафе и единственный в этот час его клиент; если соскучится, пусть поставит себе стаканчик!

Руж услышал, как Миллике его позвал, но ответил на это неопределенным жестом, означающим «как-нибудь в другой раз», а может, «сегодня есть дела поважнее».

Да, были дела поважнее.

— Руж, послушай, я должен тебе сказать…

— Да, дружище…

— Что-то важное…

— Послушай, дружище, давай не сегодня…

— Вот видите, — сказал Руж, поравнявшись с женщинами у воды.

Они обернулись, стоя на коленях.

— Вот видите, теперь он ищет разговора со мной, ну и пусть его… Да и день сегодня отменный, жаль тратить попусту время.

Они втирали в доски квадратные куски марсельского мыла, которые были слишком велики для женской руки, но со временем смыливались по углам, превращаясь в белую пену. По голубой воде белые пятна пены плыли рядом с белыми лебедями. Руж шел дальше.

Придя домой, он не сразу увидел ее, она была у себя, но тем лучше. За едой в полдень она не сказала ни слова — тем лучше. Она все молчит — что ж, тем лучше. Она словно где-то далеко-далеко — тем лучше; она кажется грустной — тем лучше.

«Теперь-то я знаю, в чем дело, и приготовил сюрприз», — думает Руж.

Немного спустя он говорит Декостеру:

— Послушай, пойдешь в кафе на вокзале и купишь две бутылки эгля… Нет, пожалуй, возьми-ка шесть… Полдюжины как раз влезут в сумку. Эгль 23, это самое лучшее. Ты помнишь, мы выпили бутылку с Перреном, когда он проиграл пари год назад… И вот еще что: когда купишь, иди боковыми проулками. Ты ведь знаешь, где мастерская Росси? Ну вот! Просто войдешь — горбун будет там, он придет нам поиграть… Я сказал, ты зайдешь за ним, потому что лучше ему не идти одному… Приведешь его к нам, и, если случится, можешь пройти мимо кафе Миллике. Знаешь, сделай-ка так, чтобы бутылки торчали из сумки, ничего, пусть позлится… Уж если затеяли праздник — отчего лишать себя удовольствия… Ты понимаешь, ей было скучно, это нормально, мы жили-то по-стариковски… Но мы ведь не такие уж старики, не настоящие старики, не старики на веки вечные, а, Декостер?

Наступал вечер, и они как раз закончили приводить сети в порядок; Декостер пошел помыть руки с мылом.

Он направился к берегу и пристроился там, где кончается галька и у воды остается узкая полоска песка, на которую по-девичьи игриво набегают легкие волны.

Вот волна. Декостер берет ее в руки. Мыло почти не мылится, потому что вода в озере слишком мягкая и никак его не берет.

Нужно время, чтобы обзавестись белыми перчатками.

Волна за волной, волна за волной, и вот Декостер берет в руки еще одну, чтобы ополоснуть их.

Потом он идет за сумкой. Руж дал ему на вино ассигнацию.

Оставалось только ждать. Руж ходил взад и вперед перед дверью. Вдруг он о чем-то вспомнил, заторопился, вошел в дом. Да, надо было поспешить, надо было успеть отыскать в глубине шкафа костюм, который он уж и не помнил, когда надевал, костюм из голубого шевиота. К счастью, не пришлось зажигать керосиновую лампу, света хватало, чтобы завязать галстук; огрубевшие пальцы шарили за жесткими отворотами и путались в мягкой мешанине шелка. Руж стоял перед маленьким зеркальцем в алюминиевой рамке, висящим у окна, а вокруг, в пыли и грязи, там и сям были разбросаны вещи, потому что к его комнате не прикасались во время ремонта. Но главное было успеть. Руж был готов вовремя. У него даже осталось время выйти навстречу гостю.