Стены музыкальной комнаты украшали афиши и программы его концертов, газетные анонсы, фотографии с дарственными надписями от тех, с кем он в прошлом концертировал.

Лорен открыла футляр, вынула скрипку и смычок, прошлась пальцами по струнам, проверяя натяжение. Чесси часто говаривал, что руки — это ее сокровище. Поразительная растяжка, пальцы и запястья гибкие и сильные. Он обещал, что она обязательно поедет в Чикаго и будет учиться у лучших педагогов. Но пока держал ее при себе, и Лорен знала, что лучшего учителя она не найдет в целом мире. Всем, что она знала, она была обязана дяде. Музыка заполняла их жизнь. Чесси передал ей все, чему научился сам. Лорен впитывала эти знания как губка, работала с одержимостью, необыкновенно быстро усваивая и запоминая.

Она начала с технически трудной пьесы Вивальди. Обычно Лорен играла ее как упражнение. Пьеса не особенно нравилась ей, она не любила, когда произведение, созданное для одного инструмента, переделывалось и приспосабливалось для другого.

Гардины на окнах были отдернуты, и можно было видеть безмолвную игру лунного света на деревьях сада. Туман над озером сгустился. Время от времени ухо улавливало жутковатые завывания противотуманной сирены, похожие на стоны смертельно раненного зверя.

От Вивальди она перешла к Паганини, лицо ее стало задумчивым.

Музыка была как бы декорацией в жизни Лорен. В этих декорациях играло совсем немного людей. Ее мать умерла, давая ей жизнь, вскоре в авиакатастрофе погиб отец. Первые шаги она сделала, держась за руку Чесси, первые слова произнесла, подражая его интонации. Когда все, что составляло дядину жизнь, рухнуло, он оставил мир, в котором жил прежде, и поселился с ней в этом одиноком доме. Иногда зимой почтальон, проезжавший на велосипеде мимо их калитки раз в день, был единственным, кого они видели. Многим такая жизнь показалась бы тоскливой, но Лорен и Чесси ни о чем не жалели, их мир был наполнен музыкой.

Уже не думая о своем слушателе, она играла свободно и изящно, светлые серебристые волосы рассыпались по плечам. С последним аккордом она увидела свое отражение в темном оконном стекле, и у нее возникло мимолетное ощущение того, что называется deja vu, однажды виденное. Ей показалось, что она уже вглядывалась когда-то в точно такое же отражение. Лорен повернулась — по-восточному непроницаемые глаза Соломона, бесстрастные как два глубоких колодца, наблюдали за ней.

— Благодарю вас, — сказал он тихо.

Этот спокойный голос без особой похвалы заставил ее покраснеть больше, чем любой изысканный комплимент. Она только спросила:

— Вы любите музыку? — Стоило ей произнести эти слова, как она еще больше покраснела, закусила губу: — Извините.

— За что?

Его глаза вдруг опять сузились, полуприкрытые тяжелыми веками, скрывавшими промелькнувшее в них выражение. Лорен и сама не понимала, отчего вдруг стала извиняться, но ей почудилось, будто она по-детски сказала что-то неуместное, бестактное. Она развела руками:

— Я ведь и сама вижу, что любите.

Кейд помолчал минуту, потом поднялся и сказал с улыбкой:

— Давайте сыграем в вист. — И вышел из комнаты в кухню.

Чесси сидел у старого очага, на котором они обычно грели воду. Соломон взял с полки над очагом потрепанную колоду карт, это было место, где всегда лежали карты, и спросил дядю, приподняв черные брови:

— Сыграем в вист?

Чесси только криво усмехнулся.

Немного погодя они уже сидели вокруг кухонного стола и с увлечением играли. Чесси подсчитывал очки, раскладывая спички на потертой деревянной столешнице.

Лорен ничего не сказала мужчинам, но с интересом посматривала то на одного, то на другого. Между ними определенно есть какая-то тайна. Соломон прекрасно знал, где лежит колода. Знал и то, что дядина любимая игра — вист.

Лорен с дядей часто коротали вечера на кухне за игрой в карты. Когда она была маленькой, Чесси платил ей за выигранную партию конфетами, а если выигрывал он, Лорен расплачивалась дополнительными упражнениями со смычком.

Как мог знать об этом Соломон? Значит, он знаком с Чесси давным-давно. Тогда почему Лорен не видела его никогда в жизни?

Лорен отправилась спать как обычно, в десять. Полы в старом доме изрядно рассохлись и громко скрипели. Ей казалось, что они жалуются на жизнь своими тонкими, пронзительными голосами. Но сегодня она слышала другие голоса: внизу, на кухне, говорили Чесси и Соломон. Дверь они закрыли, но звуки проникали сквозь потолочное перекрытие. Она не разбирала слов, но хорошо слышала враждебный и резкий тон — дядя ссорился с гостем. Раза три в его голосе прорывалось откровенное бешенство. Соломон отвечал тихо, спокойно, но твердо.

Что бы это значило? — спросила себя Лорен и забралась под одеяло. Там происходит что-то странное. Может быть, Соломон знает какую-нибудь тайну из прошлой дядиной жизни? А вдруг Соломон незаконный сын Чесси от какой-нибудь русской балерины или итальянской оперной певицы? Романтично, но не похоже на правду. Тетя Сью, которая давно умерла, этого не допустила бы.

По-настоящему своей тети она не знала, только видела большую пожелтевшую фотографию в гостиной, на которой была изображена леди с решительным подбородком и выразительными глазами. Лорен не могла себе представить, чтобы дядя изменял такой тете.

В доме не было фотографий отца. Чесси всегда говорил о младшем брате уклончиво, избегая отвечать на ее вопросы. Лорен подозревала, что ее отец чем-то обидел или в чем-то разочаровал Чесси. Очень скрытный, дядя не рассказывал о своем прошлом. Холодок, который появлялся в его глазах, всегда удерживал Лорен от лишних расспросов.

Свернувшись калачиком и подложив под щеку ладонь, она тихо погрузилась в сон. Спала спокойно и проснулась, когда дневной свет уже заливал комнату. Минуту она тихо лежала, затем зевнула и потянулась. Потом умылась, оделась и спустилась вниз. В последнее время Чесси часто проводил утро в постели. Ему пошел уже шестьдесят седьмой год, и теперь, в связи с прогрессирующей болезнью, он берег силы.

Войдя в кухню, она с удивлением услышала пение кипящего чайника. Соломон с улыбкой повернулся ей навстречу, и Лорен улыбнулась ему в ответ:

— Рано же вы встаете!

— Жалко в такой день валяться в кровати.

Она выглянула в низенькое оконце. Соломон отодвинул красные клетчатые занавески, и кухню залил солнечный свет. На траве и цветах еще сверкала роса, ярко-малиновые розы обвивались вокруг деревянной решетки, высоко подняли трепещущие головы алые маки, их оттеняли кусты с гроздьями белой сирени. На одном кусте сидел дрозд и оглядывал лужайку блестящим черным глазом в поисках насекомых. Небо над миром было ярко-синим.

— Прекрасный день, — согласилась она.

— Самый подходящий для пикника, — отозвался Соломон, засыпая в чайник заварку.

У Лорен глаза широко раскрылись.

— Для пикника?

— Давайте отправимся к старому кладбищу.

— А откуда вы о нем знаете? — спросила она, внимательно на него глядя.

— Лучше всех сохранившееся здесь кладбище. О нем упоминается во всех путеводителях.

— Да? — Может быть, так оно и есть? Сама она воспринимала эти древние захоронения как нечто обычное, но, возможно, в других местах их считают достопримечательностями, откуда ей знать? — Туда очень крутой подъем, — предупредила Лорен.

— Думаете, я дряхловат для таких подъемов? — спросил Соломон насмешливо.

— Мне кажется, я должна была вас предупредить. — На щеках у нее появились ямочки. — Чего бы вы хотели на завтрак? Я, пожалуй, съем пару тостов с сыром и кетчупом.

— Тогда я тоже. И сварите вкрутую несколько яиц, мы возьмем их с собой, чтобы перекусить на природе.

Поев, они обшарили кладовую и маленький холодильник, добавили к яйцам холодного цыпленка, немного салата и фруктов, большой кусок сыра и вполне съедобное сухое печенье.

— Пойду скажу Чесси…

— Я уже сказал ему вчера вечером, — холодно заметил Соломон, удерживая ее за руку, чтобы она не упорхнула к своему дяде.