Книга Роберта Кормера «Я – сыр» написана живым языком – языком улицы, языком реальной жизни. Чтобы сохранить его колорит, автор перевода постарался оставить нетронутыми некоторые слова, использованные в языке, на котором книга была написана. Поэтому стоит дословно объяснить некоторые из этих слов.

  Герой книги пересекает несколько Северных Штатов Америки на байке: bike – это сленговое сокращение слова bicycle (букв. «два колеса»), что в первую очередь переводится как велосипед, однако bike, это не только велосипед, им может быть и другое транспортное средство на двух колесах, например мотоцикл, и человек, для которого мотоцикл является образом жизни и, образно говоря, даже теми «ногами, которые кормят волка», называется байкером (biker), и это уже не только в американском сленге. Сохранена фонетика звучания названий улиц, например: «Бекер-Дрегстор-Стрит». Стрит (street) это значит улица. Это слово, как правило, прикреплено к названию. Кое-где будет попадаться Майн-Стрит (Main Street). Так называют главную улицу в небольшом населённом пункте. На пути героя книги, при определённых обстоятельствах одна дама смотрит на него глазами Сиротки Энни (Orphan Annie). Маленькая Сиротка Энни изначально явилась персонажем небольшого рассказа, опубликованного в газете «Chicago Tribune» в 1924г. Его автор – Гарольд Грей. В последствии Маленькая Сиротка Энни стала героиней мультфильмов, кинофильмов и песен, вышедших на свет в США. На различных изображениях у этой героини были большие удивлённые глаза на выразительном лице. Герой книги иногда ссылается на образы из новелл Томаса Вольфа (Thomas Clayton Wolfe). Это автор известных в Америке новелл, таких как «Время и река», «Старый дом в Кентукки», «Река послушных детей», «Посиделки у Джека» и многих других.                               

  Я еду на велосипеде. И вот я уже на тридцать первой дороге в Монументе, штат Массачусетс. Я на пути в Ротербург-Вермонт, и изо всех сил я жму на педали старомодного, изношенного велосипеда – тихоходного и разваливающегося на части. На нем только устаешь. Иногда отказывает тормоз, и искривленное «восьмеркой» колесо скребет по вилке руля. Дорожный велосипед – наверное, когда-то такой был в детстве у моего отца. Холодно, ветер кусает меня за локти, заползая змеей за шиворот, задирая вверх рукава куртки и стараясь ее расстегнуть. Ноги от усталости наливаются свинцом. А я все кручу и кручу педали.

  На улице Механиков в Монументе сворачиваю вправо, взбираюсь на горку, пролетаю мимо госпиталя и, подняв на него глаза, думаю о моем отце, он в Ротербурге, штат Вермонт, и еще сильнее давлю на педали.

  Десять утра. Октябрь – не тот, что у Томаса Вольфа, когда горят листья, и летают привидения – это гнилой, мрачный, холодный и сырой октябрь, когда солнце редко показывается из-за облаков и к тому же не греет. И мало, кто читал Томаса Вольфа, быть может, за исключением моего отца и меня. Я делал в школе доклад по его книге «Паутина и камень», и мистер Паркер, ведущий у нас Английскую Литературу, посмотрел на меня с подозрением и поставил мне В- вместо обычного А. Но мистер Паркер, школа, и все это уже где-то позади, а я жму на педали. Мои ноги делают всю работу на этом старом драндулете. Они полны сил и чувствуют себя неплохо. Я проезжаю мимо дома с белой оградой и обливаю грязью стоящего на тротуаре маленького ребенка. Он отскакивает, затем смотрит на меня отрешенно и испуганно. Я переживаю за него.

  Оглядываюсь через плечо, но за этим ничего не следует.

  Дома я никому не сказал «до свидания». Я просто ушел. Без шума. Я не пошел в школу и никому не позвонил. Я вспомнил об Эмми, но и ей я ничего не сказал по телефону. Проснувшись утром, я посмотрел на морозную кромку, окаймляющую оконное стекло, и подумал об отце и о его кабинете внизу, вздохнул и встал. Я знал, что ухожу, но все тянул. Я не вышел и через два часа, потому что многое пугало меня – притом сильно. Это было похоже на клаустрофобию и, вместе с тем, на боязнь открытого пространства. Меня охватила паника. Я был словно на краю пропасти. Тело покрылось холодным потом, а сердце сильно заколотилось, и страшное ощущение удушья овладело мною. Я не знал, что произойдет, если дверь вдруг откроется. Я остался дома, и долго ждал. Но потом спланировал себе центр поля – я ненавидел бейсбол, в школе навязывали только этот вид спорта, во всяком случае, я учился этому со всеми своими однокашниками. Меня словно сметало прочь с поверхности планеты, в космос. Я боролся со всеми соблазнами и с собой на земле, и вместе с тем цеплялся за нее изо всех сил. И тогда эти собаки… Я сидел дома, думая обо всех собаках, нападающих на меня по пути в Ротербург-Вермонт, и говорил себе: «Это же сумасшествие! Я никуда не еду!» Но в то же время я знал, что уйду – уйду, понимая, что камень – это всего лишь кусочек земли, если его выронить из рук.

  Я вошел в кабинет и достал подарок, приготовленный для отца, потом завернул его в алюминиевую фольгу, в газету и еще, вдобавок, обмотал весь сверток липкой  лентой. Затем я спустился в подвал и взял брюки, ботинки и куртку, и не менее получаса искал шапку. Но все-таки я ее нашел. Без нее мне было бы плохо, без старой, но добротной шапки моего отца. Натянутая на уши, по дороге в Вермонт она решит все проблемы, если будет холодно.

  Я сосчитал все свои сбережения. Денег было немного. Тридцать пять долларов и девяносто три цента, чего было бы достаточно, чтобы добраться до Вермонта первым классом Грейхаундским автобусом, идущем в Монтрейл, но я знал, что в Ротербург-Вермонт еду на велосипеде. Я не хотел ограничиваться автобусом. Мне была нужна открытая дорога. Я желал плыть по ветру. Мой байк ждал меня в гараже, а я хотел ехать на нем, своими силами, к отцу.

  Прежде, чем выйти, я посмотрел на себя в высокое зеркало, от пола до потолка, в то, что перед закрытой дверью в спальню родителей наверху – сумасбродная шапка и старая изношенная куртка. Безусловно, я выглядел нелепо. Эмми как-то сказала: «Ад – понятие философское».

  Я долго думал об Эмми. Позвонить ей было почти невозможно. Она была в школе. Правда, я мог туда позвонить, подделав голос, якобы ее отец очень срочно просит ее к телефону – что-либо неотложное дома. Ее отец – редактор в «ТАЙМС», и всегда говорит с тревогой в голосе, такая манера говорить годится для передачи самых актуальных новостей по местному радио.

  Но я отложил этот фокус. Всякого рода милые пакости были свойственны Эмми. Да и моя душа была уже по дороге в Вермонт.

  Я любил Эмми Герц. Правда, ее фамилия казалась мне смешной. Эмми, вероятно, слышала немало шуток, связанных с известной фирмой по прокату автомобилей, но я поклялся себе, что никогда так шутить не буду. Во всяком случае, я решил ей не звонить. Пока не уберусь прочь. Позвоню ей из Ротербурга. Ограничусь мыслью о ней, буду помнить номер ее телефона, и думать о том, как все время она будет должна поцеловать меня и обнять. Но я старался не думать обо всем этом до того, как буду готов к путешествию.

  Я пошел на кухню с пилюлями, взятыми в кабинете, но пить их не стал. Я хотел решиться на все трезво, без какого-либо допинга – сам. Я открыл бутылку и опрокинул ее, а затем наблюдал, как зеленые и черные капсулы исчезают в пасти унитаза. Я действовал решительно и наверняка.

  Я выкатил байк из гаража и направился вниз по дороге. Байк шатало из стороны в сторону, я изо всех сил раскачивался в седле. Портфель отца покоился в корзине над рулевой вилкой. Я отправился в путешествие по свету без провизии и лишней одежды.

   В конце концов, я подпрыгнул в седле с чувством беспечной храбрости. В этот момент появившееся из-за облаков солнце ярко заслепило в предзнаменовании удачи. Я еще раз качнулся, гоня по улице, и ехавшая мне навстречу машина заморгала фарами. Я летел по встречной полосе. Я опомнился и засуетился. Переднее колесо со скрежетом юзануло в сторону. И я подумал: «Вот смешно – путешествие в Ротербург!» Я стал сворачивать в сторону. Но опомнился, подумав об отце, я закрутил педали снова и уже видел Монумент. Я знал, что должен ехать, и ничего не сможет меня остановить – НИЧЕГО!