Каждое утро, примерно в восемь, этот старик выходил из сумасшедшего дома и шел по гравиевой дорожке к воротам. В его руке подобно маятнику качался небольшой кожаный портфель. Полоской инея над его губами лежали усы.

Мальчик, которого звали Генри, наблюдал за этим стариком с веранды, расположенной на третьем этаже, откуда был прекрасный вид на улицу. Его интересовало, куда каждый день уходил этот старик, и был готов следовать за ним, если бы не перелом у него в его колене. Оставалась неделя до того, как гипс будет удален, но после этого еще какое-то время потребуется терпение, чтобы начать более-менее свободно двигаться, чтобы выходить на улицу. Поэтому он не выходил дальше, чем на веранду и наблюдал сверху все, что происходило вокруг. Интересней всего было наблюдать за этим стариком. И было непонятно, почему он жил в сумасшедшем доме, и почему каждый день ему позволяли куда-то уходить, если он сам также был сумасшедшим?

«Не называйте это здание сумасшедшим домом», — как-то сказала его мать. — «Это просто учреждение для слабоумных».

«Звучит еще хуже, чем просто сумасшедший дом», — подумал Генри. Так или иначе, старик выглядел ни сумасшедшим, ни слабоумным. Генри мог видеть его лишь непродолжительное время, когда тот проходил мимо. Старик не сильно отличался от окружающих. Во второй половине дня, когда он возвращался, то шел неторопливым шагом, морщины паутиной окружали его глаза, и плечи бесформенно свисали, хотя его щеки все еще оставались гладкими, подобно камням, которые годами шлифовал дождь.

Генри иногда крутился у ворот сумасшедшего дома и наблюдал за людьми, прогуливающимися во дворе. Они также выглядели обычными людьми, подобно тем, которых каждый божий день он встречал вокруг.

Генри не чувствовал себя хорошо. Он ни разу не попробовал научиться пользоваться костылями должным образом на протяжении всех пяти недель, пока его нога была в гипсе. Он не занимался спортом и не был так развит физически, как его брат Эдди, неловко ковылял на костылях и поэтому редко покидал веранду.

Эдди вообще никогда не нуждался в костылях. И если бы ему пришлось, то он, никого не стесняясь, вышел бы на улицу, и, может быть, вел бы себя вызывающе, и каждый улыбался бы ему в ответ. Генри пытался не думать о брате, но это, конечно же, было невозможно. Хотя почти уже год, как Эдди не было — одиннадцать месяцев и три дня, если быть точным, он все еще присутствовал в жизни Генри и его родителей. Иногда Генри ощущал вину за то, что он мог существовать три или четыре часа без какой-нибудь мысли о нем, но родители, казалось, думали о нем каждую минуту, часами нося в себе скорбь, Они редко разговаривали без особой необходимости. Не было спору, что его отец был поглощен горем. Иногда Генри не мог выдержать тишину, царившую в арендуемой ими квартире, и выходил на веранду. Ему хотелось съезжать по перилам на тротуар, но он знал, что это только усугубит скорбь его родителей.

Он с нетерпением ждал, когда ему удалят гипс, чтобы он смог вернуться на работу в магазин мистера Хирстона, расположенный на углу рыночной площади. Мистер Хирстон не мог наклоняться, и Генри это делал за него. Он делал любую работу, где нужно было нагибаться и приседать, например, расставлял товары на нижних полках так, чтобы они были доступны покупателям, поднимал из подвала пятнадцатифунтовые мешки с картофелем и раскладывал его на витрине, или заносил в помещение доставленные на задний двор свежие салат, морковь, шпинат, пастернак и грибы, чтобы они не портились на ярком солнце. Мистер Хирстон был очень доволен им и ждал его возвращения.

Генри работал в магазине каждый день после школы, а также в субботу утром, пока не сломал коленную чашечку, сверзившись со ступенек, катаясь на деревянном тарантасе из трех досок. Это было в июне, когда занятья в школе уже закончились. Трещина была небольшой, но доктор сказал, что, хотя и нет ничего серьезного, нужно наложить гипс, чтобы зафиксировать бедро и голень. Мистер Хирстон сказал, что он будет держать рабочее место для Генри, пока тот не поправится.

— Как же вы будете наклоняться? — спросил Генри.

— Я не буду загружать самые нижние полки, пока ты не вернешься.

— А кто будет мыть пол и поднимать из подвала картофель?

Мистер Хирстон нахмурился и не ответил. Он все время хмурился, и выражение его лица мало отличалось от столь же кислых рассолов в деревянных бочонках около кассового аппарата.

Генри не хотел, но он должен был это сказать:

— Вам бы подошел Джеки Антонелли. Он живет по соседству со мной. Мы учимся в одном классе.

Генри в страхе ждал ответа мистера Хирстона. Он не хотел, чтобы тот кого-нибудь взял на работу вместо него. Он обещал Джеки, что спросит, но сам не сильно заботился о забияке из бедной семьи. Как и любой из этого района Виксбурга, Генри стремился при любой возможности лишний раз подработать.

— Джеки мог бы неплохо заменить меня, — сказал Генри, возненавидев себя, за то, что сказал это, не будучи уверенным в усердии Джеки.

— Джеки Антонелли — та еще скользкая рыбка, — ответил мистер Хирстон. — Не хочу, чтобы такие у меня работали.

Генри почувствовал сильное облегчение, но тут же его наполнило другое чувство, чувство вины за то, что его облегчение никому никак не поможет. И еще, мистер Хирстон сильно рассердил его, обозвав Джеки скользкой рыбкой, но его несильно удивило его отношение к итальянцам.

Любимым занятьем мистера Хирстона было стоять у окна около большого медного кассового аппарата, наблюдать людей, проходящих по улице, и промывать каждому из них косточки.

— Посмотрите на него. Сельски. Еврей. Предъявляет претензии к ценам на товары. Всегда старается их сбить и только тогда покупает…

Или:

— А вот идет миссис О'Брайен. Ирландка. У нее девять детей. Большую часть своего времени она проводит в постели, но не во сне, — и тогда начиналось нечто странное, что-то похожее на визжание свиньи, которое Генри слышал, когда мистер Хирстон начинал хвататься за живот от жуткого смеха.

Или:

— Смотри, это миссис Кармински…

Генри мог видеть раздраженную пожилую даму и слышать пыхтение ее маленькой собачки, которая напоминала ему плюшевую игрушку, которую волокут следом за собой по тротуару.

— Слоппи, — сказал мистер Хирстон. — Какая пышная шерсть. Балует собаку. Платит хорошие деньги за питание для нее. Выводит на улицу и повсюду таскает за собой… Глухой. Полак…

— Я думаю, что ей одиноко, — сказал Генри, делая исключение, потому что он обычно не возражал мистеру Хирстону. — У нее месяц назад умер муж, — это было еще до того, как Генри сломал коленную чашечку. — Я видел, как вчера она плакала, когда шла с собакой. Ее щеки были мокрыми от слез…

— Позор, — сказал мистер Хирстон, — привлекать внимание, плакать на виду у всех. Плакать нужно дома. А ее муж. Он не мог дышать. Когда он заходил в магазин, его дыхание убивало меня наповал.

Они смотрели на миссис Кармински. Она тащила свою собаку куда-то за угол.

— Что за мир! — воскликнул мистер Хирстон.

— Он печальный, — ответил Генри, размышляя о миссис Кармински и об ее умершем муже, который не мог нормально дышать.

- Он не печальный, он ужасный. Война давно закончена, но вот теперь бомба. Нас всех в одночасье можно убить одной лишь вспышкой. В мире слишком много людей, и среди них слишком много глупцов…

Вход покупателя перебил его. Это была миссис Лумпк, которая никогда не ходила без ее красной шляпы, в которой ее голова становилась похожей на цветочный горшок, перевернутый вверх тормашками. Генри был рад ее приходу. Большее время, работая в магазине, он старался быть занятым и избегал компании мистера Хирстона с его замечаниями. И все же Генри был благодарен ему за то, что тот нанял его на эту работу.

Генри еще не освоился в этом районе, как начал работать у мистера Хирстона. После смерти Эдди его отец больше не работал. Он больше не играл на бирже и редко выходил из квартиры, которую они сняли. Его мать устроилась на работу в ресторане «Мисс-Викбург-Динер» в центре города, Генри бродил по улицам, с тоской вспоминая дом и людей на Френчтаун-Авеню в Монументе. После потери Эдди его родители не могли больше там жить, и переехали сюда, в Викбург, в больший город, расположенный в двадцати милях от Монумента. Они удачно сняли трехэтажную квартиру рядом с сумасшедшим домом, потому что снять хорошее жилище могли только ветераны войны, такую привилегию им предоставляли владельцы. Отец Генри не воевал. С его слухом было что-то не в порядке. Как говорили врачи, в барабанных перепонках обоих ушей у него были отверстия, что делало его неспособным выдержать все ужасные звуки войны. Джеки Антонелли думал, что жить возле сумасшедшего дома было позором, хотя сам жил лишь через три дома от Генри.