Генри ждал, моргая глазами от недоумения, не поняв, о какой хитрости идет речь.

— Но днем я у вас работаю.

— В тот день ты работать не будешь. Но все равно я тебе его оплачу.

— Ладно, — озадачено сказал Генри, с трудом выпуская воздух.

— Когда в конце дня центр закрывается, я от тебя слышал, что он закрывается в шесть часов вечера, ты остаешься внутри так, чтобы тебя не заметили.

— Но как это можно сделать? Меня заметят, если я не ушел.

— Ты должен скрыться, — сказал мистер Хирстон с внезапным нетерпением. Должно быть какое-то место, где можно скрыться. Ты — маленький мальчик. Может, в ванной, или в какой-нибудь комнате, которая там должна быть.

— Там есть складское помещение, — сказал Генри, и тут же пожалел, что упомянул это место, потому что он не был уверен в том, что ему вообще где-нибудь там захочется скрываться.

— Прекрасно. Главное, оставаться незамеченным, пока все не уйдут.

Генри заглянул в окно. Он увидел мистера Сельского в его синем шерстяном костюме-тройке, пересекающего тротуар напротив входа в магазин.

— Какое-то время тебе нужно подождать, убедиться в том, что все ушли. И тогда ты выходишь…

Генри вообразил себя в вечернем мраке неосвещенного центра. «Жуть какая-то», — подумал он.

— И ты находишь молоток. Там должен быть молоток, правильно? Ты сказал, что у них есть разные инструменты. Хорошо, находишь молоток. Или даже топор. Что-нибудь вроде того…

«Он сошел с ума», — подумал Генри.

— И что я делаю молотком?

— Я хочу, чтобы ты взял молоток и разбил деревню старика. Разбей, разломай…

Генри снова отшатнулся, словно получил от мистера Хирстона удар в живот, отчего у него сперло дыхание.

— В чем дело? — спросил мистер Хирстон, его глаза стали похожи амбразуры, а брови над ними сомкнулись перемычкой над переносицей.

Генри оцепенел. Он не мог говорить. Его затрясло, когда представил себе деревню старика, разбитую вдребезги молотком.

— Ладно, ладно, — продолжил мистер Хирстон. — Звучит ужасно, когда я сказал, что это так здорово. Но нам не нужно разрушать настоящую деревню. Это «липовая» деревня.

— Я не могу этого сделать, — сумел проговорить Генри.

— Уверен, что можешь. Тебе не придется уничтожать реальную собственность. Деревня — игрушка. Фигурки людей, которые он сделал — тоже игрушки. Все игрушки рано или поздно ломаются.

— Но она — подобие той реальной деревни старика, в которой он вырос, где жила его семья. Она означает для него целый мир…

— Послушай, да для него это будет только лучше, — наступал мистер Хирстон. — Ты мне сказал, что он ее почти закончил, не так ли? И что он будет делать затем? Ему будет плохо, если ему будет нечем заняться. И тогда он сможет восстанавливать свою деревню. Он будет это делать снова и снова, найдя в этом премного удовольствия. Помнишь, ты как-то сказал, что он забывается, когда работает. Это его счастье, когда в его руках инструменты. Замечательно, у него снова будет случай взять их в руки. Ты видишь?

Генри не видел. Но перед его глазами стояла разрушенная деревня, и это выглядело ужасно, разрушенные дома, разломанные фигурки людей.

И тогда он торжественно заявил:

- Деревни больше там не будет, — сказал он. — Мистер Левин получил первую премию на конкурсе, проведенном властями города, — волнение еще сильнее охватило его. — Деревня будет стоять на выставке в здании муниципалитета.

— И когда же это произойдет? — подозрительно спросил бакалейщик, как будто Генри просто оправдался.

— В субботу, — ответил он. — Соберется большая церемония. Будет присутствовать сам мэр.

Конечно, мистер Хирстон и не смог бы допустить момента славы этого старика.

— У нас есть время, — сказал бакалейщик. — Сегодня — среда. Ты можешь это проделать завтра вечером, или в пятницу — самое позднее.

— Нет, — крикнул Генри громче, чем он хотел. Слово толкнуло воздух, отозвавшись эхом в его ушах.

Глаза мистера Хирстона высветились на нем. На мгновение Генри испугался, что бакалейщик вот-вот сразит его наповал. Но вместо этого он вздохнул, и когда он заговорил, его голос был спокоен и почти нежен.

— Не надо принимать решение сейчас, Генри. Подумай об этом какое-то время. Подумай сегодня вечером. И подумай о том, смогу ли я доверять тебе, если ты не можешь сделать для меня такую лишь малость, и смогу ли я после всего доверять тебе здесь, в магазине, — и теперь наполняя слова сожалением. — Разве ты не видишь, что если я тебя уволю, то больше не будет жалования, которое так помогает дома, и памятника никакого не будет на могиле у твоего брата, — и добавив в голос нежности и мягкости. — И знаешь, что еще, Генри? Я должен буду рассказать о тебе другим торговцам — о том, что ты не благонадежен, и никто тебя больше не наймет, или даже не позволит войти к себе в магазин, — и уже почти шепча. — Директор школы, в которой ты учишься — мой друг. Я должен буду сообщить ему, что за тобой нужен глаз да глаз. Кто знает? Может, ты всех обманываешь в школе. Обманщикам доверять нельзя.

Генри слушал. Он был ошеломлен ужасными словами бакалейщика и еще ужасней его поручение или просьба (Генри не мог точно определить, что это было на самом деле), и то, как все это произносилось мягким и нежным голосом. Он не сомневался в том, что мистер Хирстон был способен выполнить все точно так, как говорит, и в том, что он сдержит свое слово.

Бакалейщик прочистил горло:

— Хорошо, — сказал он так, словно он только что заключил выгодную сделку с покупателем. — Пока все оставим как есть, Генри. Конечно, ничего такого не произойдет. И совершить все это было бы не слишком хорошо с моей стороны. Все, что я хочу от тебя, чтобы ты разгромил эту маленькую игрушечную деревню. Не уже ли я так много от тебя хочу, для того, чтобы для тебя же все потом сделать?

Прежде, чем Генри сумел хоть что-то сказать, а он в этом не был уверен, бакалейщик поднял руку, словно учитель, призывающий к тишине. — Нет, не говори ничего. Подумай об этом, Генри — о том, что я сказал. Подумай обо всем хорошем, а затем о плохом. Сейчас ты можешь сказать такое, о чем будешь сожалеть позже. Подумай сегодня вечером. Дома. В кровати. А завтра ты дашь ответ.

Генри кивал, соглашаясь, имея лишь только одно желание — как можно быстрее выйти, прочь из этого помещения, подальше от мистера Хирстона и его предложений, подальше от его жутких планов.

— И никому ничего не говори, — предостерег его бакалейщик, когда он уже был у двери. — Сделаешь ли то, о чем я тебя прошу, или нет, и если хоть кому-нибудь откроешь свой рот, то случится все, что угодно, и даже самое худшее…

Бакалейщик продолжал говорить, но Генри уже был за дверью.

Он вознес кувалду над головой, огромный инструмент был настолько тяжелым, что его почти отбросило назад. Собравшись с силами, он опустил ее на деревню, разбив два дома и сарай. Щепки полетели во все стороны. Звук был ужасным. Это было похоже на падение бомбы и взрыв. Он сделал паузу, чтобы осмотреть повреждения, прежде чем снова поднять кувалду, и увидел фигурку, вышедшую из коровника. Фигурка была мистером Левиным. Его кепка слетела с головы на землю. Он отчаянно закрылся руками и смотрел в ужасе, как Генри снова поднимает кувалду.

Стон жалости и страха вырвался у него изо рта, потому что он собрался еще раз ударить по деревне, но на сей раз, тяжелая кувалда увлекла его назад, опрокинув на пол… и он проснулся поперек кровати, сердце молотило изо всех сил, простыня была влажной и прилипла к телу. Подушка была поверх его лица, закрывая приток воздуха. Он отошел ото сна, сел на край кровати. Лунный свет был похож на белую пелену, легшую поверх пола. Его тело покрылось слоем пота. Пальцы дрожали, когда он провел ими по волосам.

Мать спала чутко, и сквозь сон она всегда все слышала. Она окликнула его из соседней комнаты:

— Это ты, Генри? Что-то случилось?