Бадди нахмурился и посмотрел на тех девочек: они встали на ноги, чтобы снова образовать круг.

— Знаешь, кто ты, Гарри? Ты — разрушитель. Я всегда думал, что «Круг Розы» — это нечто доброе, и дети это любят. Но вот ты пришел и все разрушил.

— Извини, Бадди. Это не я придумал эту историю, — в голосе Гарри не было ни нотки сожаления. — Я успешно написал контрольную по предмету мисс Потер, и поэтому я об этом помню. — Обычно мне нет дела до дерьма детских игр.

— Это не дерьмо, — сказал Бадди, когда девочки снова стали в круг и запели. Детские голоса звенели в воздухе.

— Пепел по ветру…

Одна из девочек с длинными белыми волосами споткнулась и упала.

— И все мы падем…

Руки расцепились, и все по очереди рухнули на траву.

Беловолосая девочка заплакала. Ее щеки заблестели от слез.

— Может, после всего это и не дерьмо. Может, когда-нибудь все мы падем, не так ли? — голос Гарри был сухим и острым, будто падающие в стакан кубики льда.

И теперь телефон. И снова его голос — сухой и холодный как лед. Он продолжал:

— Конечно же, ты не станешь пить один, — а затем он зашептал, и это стало напоминать шипение змеи. — Помни это, Бадди. Ты наслаждался тем, что в тот вечер мы делали, и тогда ты тоже постарался на славу. А сейчас тебя гложет совесть, хотя в тот вечер тебе было хорошо.

Бадди не ответил. Он не старался как-то это отвергнуть, потому что Гарри был прав, будь все оно проклято. Бадди наслаждался, получив огромное удовлетворение, круша и ломая все на своем пути, будто ломая хребет монстру, своему отцу и всему этому проклятому миру. Или это было лишь оправдание?

— Верно, Бадди? — все тот же настойчивый голос.

— Верно, Гарри, — ответил Бадди, сдавая позицию. — Но я не мочился на стены, и не нападал на девчонку.

— Хорошо, Бадди. Это не значит, что ты не один из нас.

«Но ты и не помог ей, не спас ее, как герой. Как какой-нибудь долбанный герой, Бадди».

— Смотри, Бадди. Ты не один, и ты не будешь пить один.

Бадди, наконец, позволил воздуху выйти через губы. Затем постарался вложить в свой голос как можно больше искренности.

— Я знаю, Гарри, и ценю это. Но ты не представляешь, как сегодня важно для меня справиться с этим глупым домашним заданием. К тому же, сегодня я не чувствую себя хорошо, может, подхватил грипп или что-то в этом роде…

— Конечно, Бадди. Я всего лишь напомнил тебе о себе, — короткая пауза. — Будь осторожен, Бадди, — теперь с французским прононсом. — Увидимзя…

Бадди не успел ответить. В трубке пульсировали короткие гудки.

Посещение больницы для Джейн стало самым обычным делом — таким же, как и школа. Хотя Керен все еще никак не реагировала, Джейн почувствовала к ней привязанность, какую не знала прежде. Иногда она держала ее за руку, обнимала пальцами ее запястье и была рада всего лишь ее ровному, твердому и уверенному пульсу. Ей начинало казаться, что это был своего рода код Морзе, с помощью которого Керен сообщала, что она скоро вернется: «Не волнуйся. Все будет хорошо…»

Каждый раз, когда рядом с Керен хлопотали медсестры, то они просили Джейн выйти из палаты. В это время она болталась по больничным коридорам, стараясь не заглядывать в попадающиеся на ее пути палаты. Ей не хотелось видеть чьих-либо страданий или просто вникать в чье-либо существование. Однажды она наткнулась на больничную часовню. Она зашла внутрь. Это была обычная часовня, на входе в которую не было ни каких табличек или обозначений, скамьи были без подставок для колен, по углам были развешаны скромные иконы в простых деревянных наличниках. Но вдруг через фальшивые витражи часовню осветило солнце. Это был боковой свет, упавший на внутреннюю стену. Сидя на скамье, отстранившись от происходящего за дверью, она обнаружила нечто вроде просветления. И молитвы, которые она знала с детства, приобрели для нее новый смысл, они были о Керен: «Всевышний, добрый господь, пожалуйста, помоги Керен придти в себя…» Глупым и непочтительным ей это не показалось.

Она поняла, что она не молилась уже долгое время. Хотя всей семьей они не пропустили ни одной воскресной службы, во время них Керен попросту исчезала из их бытия. Каждое воскресное утро они приезжали в старую Методистскую церковь на окраине Монумента, и это носило больше социальный характер, нежели чем религиозный. Ей хотелось видеть все семьи, собравшимися после службы на церковном дворе. Пастор Вильям Смит был старым, искренним, праведным священником, но слушать его было донельзя скучно. Здесь в Барнсайде ее родители зарегистрировали семью в местной Методистской церкви. Здание было новым и больше походило на здравоохранительное заведение, скамьи были составлены в круг, как в театре. Пастор не был столь старым и нудным, но уж очень старательным. Его проповеди были слишком длинными, отчего сознание Джейн улетало куда-нибудь как можно дальше от церкви. Зачем она вообще ходила на службу, она не знала. Иногда она верила, при этом, не зная, откуда приходит вера, это как, быть терпеливым и добрыми, стараться никого слишком сильно не обидеть, и тогда ты попадешь в рай — когда-нибудь, очень нескоро. Об этом она задумывалась не часто. Но сейчас, в этой часовне она подумала именно об этом. «Мне нужно стать лучше», — волновалась она. В соблюдении десяти заповедей, которые она помнила, шокировало то, что она беспокоилась о соблюдении лишь двух или трех из них: нее укради, не убий и не посягай на чужое. Она не воровала, не убивала, не посягала на чужое и где-то в тусклом подсознании понимала, что, посягая на чужое, она свершала нечто сродни зависти. Она думала, что нужно быть лучше матери и отца, быть добрее к ним, помогать им. Но она не знала, почему.

В больничной часовне она поняла, что уже несколько дней, как она не ощущает тот жуткий запах. Навсегда ли это?

Однажды, вернувшись из часовни в палату, она услышала, как мать разговаривала с Керен. В надежде на то, что Керен хоть что-то из сказанного воспринимает, все члены семьи рассказывали ей о происходящем дома и у соседей. Ее школьные друзья спрашивали о ней по телефону почти каждый день. Поначалу они не решались приходить к ней в больницу, но затем, уже не стесняясь, они приходили и рассказывали ей обо всем, что происходит в школе «Барнсайд-Хай».

Оградившись от муки в голосе матери, Джейн подумала о том, что подслушивать нехорошо.

— Я не знаю, что и делать. Мне даже нечего тебе сказать, но все-таки кое-что я тебе скажу. У меня есть сумасшедшая мысль, Керен, у тебя что-то сталось в подсознании… потому что ты боишься… чего-то… не надо… не надо бояться. Мы все тебя любим. Мы тебя защитим. В наш дом больше никто не посмеет ворваться. Теперь у нас есть сигнализация. Мы недавно ее установили. Мы позаботимся о тебе…

В палате стало тихо. Керен, конечно же, не ответила. Выглянув, Джейн увидела Керен: ее закрытые глаза, бледное, лежащее в постели неподвижное тело. Мука… большая, чем безрассудство… у матери в голосе… и в глазах… Все это заставило Джейн сделать шаг назад. В этот момент она не хотела, чтобы мать ее увидела. Мать говорила настолько смело, что Джейн восхитилась ею и даже захотела быть с ней во всех ее домашних делах и исполнять все ее ежедневные поручения.

Или все это было притворством? «Все ради семьи…»

— Ты должна вернуться, Керен. Пока ты это не сделаешь, ничего не вернется на круги своя. Мы продолжаем жить в том же доме, но все порознь. Мы больше не семья.

Это была правда, и Джейн с ужасом с этим согласилась. Все были столь вежливы и милы друг к другу: «Передай, пожалуйста, соль… Какая замечательная блузка, Джейн… Прекрасный табель, Арти…» — что уже совсем не напоминало старые добрые времена, когда в семье все спорили, будь то о времени, когда нужно возвращаться домой, чтобы не быть наказанным, о посредственных оценках в табеле, присланном из школы по почте, о том, кто одел и чей свитер. Теперь все обращались друг с другом так, будто каждый был сделан из стекла, будто рассыплется на мелкие осколки от чуть более грубого слова.