Он вошел в класс лишь перед самым звонком, и тут же в него впились глаза всех сидящих в классе. Он сел в предпоследнем ряду около окна. Ему показалось, что письмо редактору было отправлено родителями кого-нибудь из его одноклассников.

Положив на стол указку, Мистер Стейн сказал: «Мы рады, что ты снова с нами, Джон-Пол», — затем, пробежавшись глазами по всем сидящим в классе, он с настойчивостью в голосе добавил: «Не так ли, класс?»

«Да», — загалдели все сидящие в классном помещении, зачем последовало дружеское шевеление.

Как только прозвучал звонок, обозначивший начало урока Джон-Пол вдруг сильно покраснел от признательности и от смущения.

Как обычно, он не старался первым поднять руку, чтобы ответить. Кто-то из одноклассников, встретившись с ним взглядом, мог ему кивнуть, и в этом не наблюдалось ни какой враждебности или предосуждения, будто произошедшей трагедии еще не было. Когда он шел по коридору после урока истории Америки, один незнакомый ему парень хлопнул его по плечу и сказал: «Я рад, что ты в порядке».

Вдруг оцепенев, он почувствовал, как вспотела его ладонь. Он заставил себя ответить: «Спасибо».

Он еще раз оцепенел, когда, в одиночку сидя за столом во время перерыва на завтрак, он вдруг увидел девушку со светлыми волосами — одну из тех, что помогали ему в тот день в театре. Он оторвался от тарелки с неаппетитным гамбургером (никакая еда не пробуждала в нем аппетит) и понял, что она направляется именно к нему. Ее глаза смотрели прямо на него, ее длинные, белые волосы ровным водопадом ложились на ее плечи.

Он встал, чтобы ее поприветствовать.

Она улыбнулась. Улыбнулись ее губы и ее карие глаза — глаза, которые казались полной противоположностью ее чистой коже и ее светлым волосам.

— Спасибо, за то, что ответил на мое письмо, — сказала она.

Он почувствовал, как его рот открылся от удивления, и не закрылся, будто челюсть заклинило.

Он написал ответ Нине Ситрон, а не девушке, имя которой он не знал.

— Ты меня помнишь? — спросила она. — Ты многое должен был понять из письма. Я — Нина Ситрон, из театра…

— Нина Ситрон? — запнулся он на ее имени и почувствовал себя неловко.

— Да.

— Но…

— Но что?

— Ты писала, что я был очень добр и заботлив в тот день…

— О, да, конечно. Я была в ужасе. Мои родители никогда не позволяли мне работать, что-нибудь делать… и со всеми этими детьми… я очень сильно переживала…

— По тебе было не сказать… — забыл он о краткости.

— Я знаю. Я делала вид, что совершенно спокойна так же, как и до того, во время твоего инструктажа. О, боже, я зевала… когда я начинаю ощущать ужас, нервничать, переживать, то я зеваю. И сейчас, когда я с тобой говорю, у меня трясутся колени, и в любую минуту я начну зевать…

Она начала зевать, может, даже специально, и он зевнул вместе с ней — претворился, в солидарность. И они вдвоем начали смеяться, будто были старыми друзьями или даже больше чем друзьями. В школьном кафе продолжали стучать ложки и звенеть тарелки. Они вдвоем выходили из кафе и разговаривали, хотя оба не помнили, о чем говорили минуту тому назад. Она не отрывала от него глаз. В них не помещалась нежность. А он не мог поверить, что такое возможно — идти по коридору рядом с красивейшей девчонкой.

— Я так рада, что ты вернулся, — сказала она, когда они дошли до ее класса. — Может, будем иногда вместе обедать?

Он чуть не проглотил язык.

— Завтра? — спросил он в ожидании.

— Конечно, — ответила она, и тут же покраснела. Ее чуть ли не бледное лицо вдруг стало розовым — прелестно розовым. Оставив ему сладкую улыбку, она скрылась за дверью класса.

Его сердце чуть ли не пело. Яркий свет в нем сменил мрак, из которого, ему казалось, не выйти никогда. Он шел на свой следующий урок. Идя по коридору, он уже не волновался о том, не смотрит ли кто-нибудь на него тайком. Он сел и раскрыл учебник по социологии. Он увидел вложенный в книгу лист бумаги в клеточку. Черным карандашом вразнобой были написаны буквы:

Дэнни Колберт стоял дома на кухне, ожидая, когда снова зазвонит телефон. За день до того он лишь второй раз в жизни снял трубку с аппарата, и отголосок странного, но будто бы знакомого голоса продолжал звучать в его ушах. Его настроение поднялось еще из-за того, что он, наконец, ответил на телефонный звонок, при этом, удивившись тому, что столько времени он этого не делал.

Он подошел к окну и, оттянув в сторону кружевную занавеску, выглянул наружу. Район, в который они переехали четыре месяца тому назад, представлял собой перемешавшиеся между собой новые и старые квартирные здания. Их отделяли друг от друга небольшие узкие газоны и маленькие, цветочные или засаженные овощами участки на задних дворах.

Ничего интересного на улице не происходило. Женщина куда-то вела весь свой весь выводок из четверых детей, которые держались за ленточку, привязанную к поясу ее юбки. На всей улице было единственное дерево — жалкий клен, листья которого уже начали окрашиваться в осенние цвета, хотя была лишь середина сентября. Он вспомнил девушку на автобусной остановке, с которой он разговаривал о деревьях. Ему было любопытно, увидится ли он с ней снова. Похоже, он ей понравился, и при следующей их встрече ему нужно будет с ней быть несколько любезней.

Глухой удар о ступеньки крыльца отвлек его от мыслей. Он выглянул на крыльцо: обернутый в пластик «Барстоф-Патриот» лежал у входной двери.

Он подобрал газету и даже не развернул ее. Он вспомнил о другой газете, вышедшей в давние времена, на главной странице которой было то, что ярко отпечаталось в его сознании:

Ему было одиннадцать, когда он узнал, что его отец был вовлечен в трагедию, в которой погибли дети — двадцать два ребенка. Он прочитал об этом, сидя на кухне, с удивлением разглядывая фотографию отца. Глаза Дэнни приклеились к жутким словам в тексте под ней: «…бомба в сумке, подложенной под дверь дома… не дающие покоя телефонные звонки… письма, полные угроз и ненависти…»

Наконец, ему стал понятен секрет ночных звонков, странных писем, приходящих столь часто, и он понял, почему его отец менял работу одну за другой, почему редко улыбался, и почему Дэнни так часто от него слышал: «Не подходи к телефону. Никого не впускай в дом. Будь осторожен с друзьями».

Дэнни тряс головой при мысли, как все это время он мог жить, не выходя за рамки всех этих правил и не посягая на них.

До вчерашнего дня.

«Мне уже шестнадцать. Я хочу быть таким же, как и все: отвечать на телефонные звонки и иметь водительские права».

Он посмотрел на телефон, который бесшумно покоился на столике у стены. «Интересно, когда он зазвонит снова?» — подумал он. Он не был уверен, что он этого хотел. Иисус, чего же он хотел, вообще?

«Хочу выйти на улицу».

И он снял с вешалки кожаную летную куртку, застегнул молнию, и спустился по ступенькам. Он остановился и посмотрел на часы. Через полтора часа должна была вернуться мать, а затем и отец.

Он сел на автобус и поехал в центр города, где высадился у библиотеки. Когда он подошел к раздвижным стеклянным дверям, то его поприветствовал запах книг и газетных подшивок. И вдруг он подумал о Хлое. Обычным местом их встречи была Публичная Библиотека Бартлета. Они претворялись, что что-нибудь изучали, или же делали это на самом деле, при этом, обмениваясь записками и оставляя их на дубовом столе, за который они всегда садились друг напротив друга. В данный момент ему не хотелось думать о Хлое, и он мысленно ее оттолкнул, когда остановился у стойки библиотекаря и спросил, не прибыла ли его библиотечная карточка из Барлета. «Пока еще нет», — сказала молодая светловолосая библиотекарша. Когда она улыбнулась, то на ее щеках появились ямочки. Ее улыбка поначалу заставила его лицо налиться кровью, но спустя несколько минут он заметил, что такая улыбка адресовалась каждому встречному автоматически.