— Я даже не знаю… — несколько опешив, ответил Дэнни. Ему не хотелось быть членом совета учащихся Подготовительной Академии «Норманн». Однажды, зайдя в публичную библиотеку Барстофа, он держал в руках книгу, которая называлась: «Сепаратный мир». Позже он подумал: «Я объявил сепаратный мир». И ему захотелось сказать это Джимми Барку, но, конечно, он этого не сделал.

Отступив от Дэнни и показав рукой на административный и учебные корпуса, Джимми Барк сказал:

— В «Норманн-Прип» все выглядит неплохо, ведь так? — и грустно закачав головой, он продолжил. — Далеко не во всем. У нас замечательная школа, без наркотиков, без оружия. Но без проблем не бывает. Среди нас попадаются парни, которые хулиганят в толпе, расталкивают других локтями, обижают младших. Все, как и в других школах. Но здесь это выглядит еще хуже. Нас мало, всего лишь сто учеников. Мы намного уязвимей…

Дэнни пока не замечал проблем, о которых говорил Джимми Барк. Правда, на самом деле он успел заметить пока еще не многое.

— Мне еще столько здесь придется изучать, — сказал он. — Дай бог успеть все. Не думаю, что у меня есть время участвовать в каком-нибудь совете.

Задумавшись, Джимми кивнул, его брови нахмурились, а глаза стали меньше, но затем он вдруг воспрянул, в его глазах зажглись огоньки надежды.

— Тебе не нужно прямо в этот момент принимать какое-либо решение. Ты можешь об этом подумать, взвесить…

Дэнни восхищался такими парнями как Джимми Барк, которые страстно верили в возможное и никогда не принимали «нет» в качестве ответа.

— Ладно, — ответил Дэнни, понимая, что его ответ пока еще ничего не меняет.

Позже, по дороге домой он гадал, так ли ему нужен этот сепаратный мир. Возможно, в «Норманн-Прип», но не дома, не с отцом, не сейчас, когда снова начал звонить телефон.

Противоположностью мира является война. Может, это то, что ему и нужно — война с чем-нибудь, или же это что-нибудь бросит тень на его семью. И он подумал, с чего же может начаться эта война?

Он вошел в квартиру, и звук телефонного звонка взорвал полуденную тишину. Закрыв за собой дверь, он кинул на журнальный столик сумку с учебниками и остановился посреди небольшой прихожей в ожидании конца телефонных звонков. Пятый, шестой, седьмой…

Пожав плечами, он прибег к своему старому способу не замечать телефонные звонки, делая их частью окружающей его среды, относясь к ним, как к обычной установившейся рутине.

Он зашел на кухню и доверху налил в стакан апельсинового сока, который, конечно же, пролился на пол. Он вытер светло-оранжевую кляксу с пола бумажным полотенцем. Двенадцатый, тринадцатый…

Он снял с полки большую фарфоровую кружку с надписью «Кофе» и достал их нее галету шоколадного печения. У его матери был необычный подход… четырнадцатый, пятнадцатый… к обозначениям. Для нее они несли свой особенный смысл.

«Может, нужно ответить», — подумал он.

Он знал правило.

Он стоял, держа в одной руке стакан сока, а в другой — печение. Он не стал пить, как и не прикоснулся к печению… семнадцатый, восемнадцатый…

Он вспомнил, как когда-то, в седьмом классе он признался своему другу Томми Кантину, что не может сам подойти к телефону. Томми уставился на него так, будто он был существом инопланетного происхождения. «Я не знаю, кто еще в Америке не может подойти к телефону», — удивленно воскликнул Томми. — «Я…» — ответил он. Ему уже было шестнадцать, и это все меняло.

Он зашел в ванную, закрыл на задвижку дверь и спустил в унитаз воду, наблюдая за воронкой водопада, стараясь заглушить звон телефона. Он поступал так и прежде.

Выйдя из ванной, он тихо выругался: «Вот, сука». Телефон продолжал звонить. Он потерял счет звонкам: где-то двадцать девять, или уже тридцать. Телефон настойчиво продолжал звонить. Резкий, металлический звук показался ему зловещим и угрожающим.

Рекордное количество звонков в прошлом году равнялось восемнадцати. Тогда это могло показаться полным абсурдом.

Тридцать восемь? Тридцать девять?

Может, что-нибудь чрезвычайное?

Отец пострадал на работе, или мать попала в аварию.

Теперь вся комната наполнилось тревогой. Звон уже был у него ушах. Все его тело вибрировало вместе со звонящим на столе телефоном.

Ему нужно было как-то прекратить это сумасшествие, наступающее на него со всех сторон.

Но для него существовало одно нетленное правило, поставленное перед ним его отцом: не прикасаться к телефону. «К аппарату может подойти твоя мать или я. И если звонок адресован тебе, то тебя позовут. А если ты дома один, то не отвечай».

Несло ли это в себе какую-либо опасность или нет, ему нужно было прекратить эти телефонные звонки.

И более того: он хотел начать войну, что-нибудь предпринять. Возможно, это и был подходящий случай.

Он снял с аппарата трубку и вдруг обрадовался тому, что они прекратились. Он был удивлен, услышав из трубки свое имя.

— Дэнни… Дэнни… — это ты?

Он прижал трубку к уху.

— Привет… привет, — говорил голос.

Он слушал и не знал, что сказать.

— Как ты сегодня, Дэнни?

«Сегодня»? — будто они разговаривали по телефону вчера.

— Я знаю, что это ты, Дэнни…

Голос звучал забавно, даже не столько забавно, сколько странно. Голос был почти знакомым — низким, густым… голосом женщины, девушки — близкий, скрытный.

— Мне на самом деле хочется знать, Дэнни, как ты?

— Прекрасно, — произнес он, осознавая необходимость ответить, сказать что-нибудь, но вдруг он охрип. — Хо…

— Хорошо. Я рада, что у тебя все хорошо… — определенно это был голос женщины — не старухи, но и не девочки… или, может быть, девушки. Он был смущен еще и потому, что ему показалось, что этот голос над ним издевался. Можно было полагать, что этот голос не был столь уж хорош вообще, что, несомненно, в данный момент было правдой.

Прочистив горло и проглотив застрявший в нем комок, он спросил:

— Кто вы? — спросил он, просто, не зная, что можно спросить еще. — Я имею в виду, кто со мной говорит?

— Кое-кто, — сказала она. — Возможно, даже друг. Но мы не знаем друг друга, и это хорошо, не так ли? — она развлекалась, будто сказала что-нибудь очень забавное, а затем: — Все-таки…

И это «все-таки» повисло в воздухе, будто знак, будто черная ворона каркнула на другом конце провода.

— Что значит это «все-таки»? — спросил он, сделав ударение на это слово. И он осознал, что ему не нужно поддерживать этот разговор. Он не хотел знать, что она имеет в виду.

— Извините, — сказал он, затем подумав, зачем он извиняется. — Мне нужно повесить трубку.

Он отвел трубку от уха. Его рука перемещалась медленно, будто во сне.

— Минуту, я… — ее голос отрезало, когда трубка легла на рычаг.

Его ладони были сырыми, сердце колотилось, а ноги подкашивались, будто он только что избежал чего-то угрожающего его жизни, похожего, например, на падение в пропасть.

Он неподвижно стоял, будто статуя в парке, со стаканом сока в руке.

Мог ли он едва предположить, что он нарушит правило, когда-то на все времена продиктованное его отцом?

Дэнни помнил тот день, когда его отец ввел это правило. Это случилось настолько давно, что лишь осталось выцветшим отпечатком в его памяти. Но теперь ему вдруг начало казаться, что это было только вчера: отец поймал его на кухне и начал смотреть на него сверкающими, как молнии глазами, он предстал перед ним, будто гигант, широко расставивший ноги, которые тогда напоминали Дэнни огромные вековые деревья.

«Никогда… никогда… не прикасайся к телефону… ты понял?»

От отцовского гнева он заплакал. Полившиеся из глаз слезы его ослепили. Но затем отец обоими руками обнял рыдающего Дэнни и прижал к себе. Весь гнев будто испарился. В его тихих словах уже была мягкость, они убаюкивали его, будто негромкая музыка. К ним двоим присоединилась мать. Уже втроем они стояли, обнявшись, раскачиваясь взад и вперед. Дэнни вдруг почувствовал любовь и защиту, несмотря на телефонный звонок и те ужасные слова…