— А разве у большевиков имеется что-либо прекрасное? Мой папа говорит, что большевики только способствуют анархии.

— Сергей Сергеевич в архитектуре большой специалист и умный творец, но в вопросах революции страшно далек от истины. Он не представляет, какую силу таят в себе большевики, чего они хотят.

— Так, значит, вы против того, чтобы я записалась в отряд галаевцев? — вдруг смутилась Инна.

— Инночка, я вас люблю так же, как Глашу, — ответил Леонид Иванович, — и мне будет убийственно горько увидеть вас в рядах обреченных.

— Но что же делать? Что?..

— Подождать прихода большевиков, — сказала Глаша.

— Сколько же ждать?

— Не больше недели.

— Ох, боюсь я их, боюсь.

— Пусть большевиков боятся враги революции, а тебе-то чего бояться?

* * *

…Инна привычно сидела за роялем. Играла «Времена года» Чайковского.

Глаша, взяв томик Пушкина, уютно примостилась с ногами в углу широкого турецкого дивана, неподалеку от рояля.

Уже не впервые Глаша с Инной так коротали предвечернее время, которое в доме Ивлевых называли «часом волка и собаки».

Сегодня студеные сизые сумерки от жестокого мороза быстро синели. И может быть, оттого сейчас в гостиной, с ее жарко натопленной печью, каждую минуту делалось уютней и милей…

Инна по памяти играла многое из Чайковского, потом Глаша наизусть читала Пушкина. Если раздавалась «Осенняя песнь», то тут же следовали стихи из написанных в болдинскую осень; звучала зимняя мелодия, и Глаша декламировала:

Мороз и солнце, день чудесный…

Вдруг Сергей Сергеевич Ивлев в собольей шапке, в шубе — очевидно, прямо с улицы — вошел в гостиную.

— Вы ничего не слышите? Недалеко от города бухают пушки.

— Ну-у! — Глаша вскочила с дивана.

— Говорят, идет бой под Энемом.

Инна оборвала игру. Тотчас же сквозь внезапно воцарившуюся тишину явственно проступили удары, похожие на раскаты отдаленного грома. В зимней раме окна вздрагивало и ныло стекло.

— Пойдем на крыльцо! — Инна поднялась из-за рояля.

— Оденьтесь, — сказал Сергей Сергеевич. — На улице мороз.

Не слушаясь его, девушки выбежали из комнаты.

На крыльце канонада различалась куда отчетливей. Впервые в жизни слышала ее Глаша. И говорило ей это о многом: прежде всего о новой, небывалой эре, наступившей в России, о гражданской войне и революции, о том, о чем мечтали целые поколения русских революционеров, чего всю жизнь добивались ее отец и мать. Вот победные волны с далеких берегов Невы прихлынули к берегам Кубани! Если бы не погибла мать, как она радовалась бы этой канонаде… Может статься, что революционные войска, матросы, новороссийские рабочие уже нынешней ночью сметут отряды Галаева и войдут в город…

— Как сильно бьют пушки! — Глаша взволнованно обняла за плечи Инну. — Мне эта канонада кажется значительней всякой музыки!

Инна молчала. Плечи ее дрожали. Глаша тоже притихла.

Нет, ни Чайковский, ни Лист, ни Бетховен не создали ничего равного этой канонаде! В ее громовых ударах, в отдаленных раскатах — нечто совсем особенное.

Глаша схватила Инну за локоть:

— Побежим на берег Кубани!..

* * *

Хрустя ботинками по мерзлому снегу и тесно прижимаясь друг к другу, Глаша и Инна, обогнув дровяные склады, прибежали к реке и остановились.

Еще не замерзшая Кубань масляно чернела мутными водами.

Бой шел в юго-западной стороне, верстах в четырех-пяти от города. Короткие вспышки выстрелов, напряженные и быстрые, освещали белесыми зарницами мглистое небо. Холодный ночной сумрак вздрагивал от орудийных выстрелов… Инна кутала плечи серой шалью.

— Придут большевики и отнимут у нас все.

— Нет, — ответила подруге Глаша. — С большевиками придет новая жизнь. Вот об этом говорят эти громы…

* * *

Следующим утром, часов в одиннадцать, к Глаше снова прибежала Инна и разом выпалила:

— Большевики под Энемом разбиты. Надо бежать в войсковую больницу. Туда привезли убитых. Убит командир батальона войсковой старшина Галаев. Убита и Татьяна Бархаш. В начале боя она была ранена в руку, но не оставила своего пулемета. Пойдем посмотрим.

Глаша, хмурясь, отказала.

— Но там и наши! — взволнованно продолжала Инна. — Встретила Катю Ровную всю в слезах: брат ее Володя, ученик шестого класса коммерческого училища, привезен в больничный морг. Там Катя нашла и Милю Морецкую. И моего знакомого прапорщика Ваню Моисеенко. Завтра будут всех хоронить.

— На похороны я пойду, а в морг — нет! — ответила Глаша.

* * *

На другой день, 26 января, Глаша и Инна пошли в белый войсковой собор на отпевание убитых гимназистов.

Морозный ветер перехватывал дыхание, слепил кружившимися в воздухе миллионами мелких хлопьев снега и сверкающими крестиками инея.

Несмотря на то что собор был переполнен людьми, верхние окна промерзли, и стекла в них холодно играли разноцветными огоньками ледяного хрусталя.

В прозрачном сумраке сотни свечей, тонких и толстых, пылали уныло и тревожно.

Свежий запах стужи проникал внутрь громадного храма.

— Ох, господи, сколько перебили молодежи! — вздыхала плотно сбитая баба в новеньком романовском полушубке. — Страсть-то какая!

На полу рядами стояли белые длинные гробы.

— Ох, божья матушка! — продолжала охать баба. — И все-то мерзлые.

У Глаши при виде синеватых, темных от ожогов лиц, закрытых кисеей, пробежал по голове нервный холодок, и она робко остановилась.

Люди, старые и молодые, военные и штатские, точно придавленные непоправимостью свершившегося, покорно стояли в соборе.

Инна в поисках гроба Мили Морецкой протиснулась вперед.

Лики святых, грозные и отчужденные от мирской суеты, на огромном иконостасе, снизу освещенном желтоватым пламенем свечей, как будто приобрели выражение беспредельной скорби.

Погибла Морецкая! А за что? Правда, Миля из дворян, но семья ее настолько обеднела, что девушка обходилась одним лишь форменным гимназическим платьем и самодельными вязаными шапочками.

Тонкая, стройная, откинув назад голову в каштановых волосах, отливавших золотой рыжинкой, с блестящими фиалковыми глазами, бегала она по коридорам, залам и классам гимназии… Словно по ветру развевались ее вьющиеся волосы… А как ладно сидели — то одна, то совсем другая — эти ее вязаные шапочки на задорной головке!

И вдруг она здесь, в каком-то некрашеном неподвижном гробу.

Инна протиснулась сквозь толпу к тому длинному белому, что теперь означало бывшую гимназическую подругу, оглянулась на Глашу: здесь, мол, Миля!

Да, теперь там было то, что прежде звалось Милей. И, пожалуй, если бы четыре дня назад не удалось отговорить Инну от вступления в отряд Галаева, то могло бы статься, что и она оказалась бы здесь.

Как же непоправимо все, что быстро свершается!

Миля Морецкая всего лишь неделю назад встретилась с Инной на Красной. Как никогда оживленная, с пылающими от румянца щеками, она весело говорила, что только сейчас отказала в руке молодому греку Накарциди, сыну екатеринодарского богача.

— Я, — блестя глазами, говорила Миля, — поеду в Харьков держать экзамен в университет на медицинский факультет. А этот пиндос (она имела в виду неудачливого жениха) хотел, чтобы я украсила его гостиную и нарожала ему наследников.

Но вот вместо Харьковского университета — пуля под Энемом!

Стоя рядом с Инной, о своем думала Глаша. Какая же это бессмысленная авантюра — защищать город от большевиков, уже установивших власть Советов по всей России! Утопающие хватаются за соломинку. А молодая жизнь погибла, ничего не отвратив, ничем не укрепив атамана Филимонова. Все равно Екатеринодар как последний бастион контрреволюции уже дышит на ладан. Не нынче завтра над атаманским дворцом водрузится красное знамя.

Еще позавчера вечером, слушая канонаду, Глаша всей душой страстно жаждала, чтобы галаевцы были уничтожены, а сейчас не в силах была отделаться от невольного скорбного чувства, думая о Морецкой. Жаль ей было и других. Бессмысленные, напрасные жертвы…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: