В нескольких шагах от Ивлева Суворин столкнулся лицом к лицу со своим тезкой Борисом Савинковым — изящным человеком среднего роста, одетым в хорошо сшитый серо-зеленый френч с не принятым в русской армии стояче-отложным высоким воротником. Обменявшись с ним крепким рукопожатием, Суворин тотчас же весело и оживленно проговорил:

— А я, Борис Викторович, шел к вам в «Золотой якорь». Но, как говорят, зверь на ловца бежит! Вернусь с вами в канцелярию.

«Нет любви, нет мира, нет жизни. Есть только смерть», — вспомнил Ивлев слова Жоржа из савинковского «Коня бледного» и подумал: «Пожалуй, в этих учреждениях — весь Савинков. Недаром, будучи главой террористической организации, он всегда брал на себя самые рискованные поручения. Не включись он в политику и заговоры, из него получился бы автор своеобразных по мироощущению и стилю произведений. Ведь он говорит и пишет короткими, чрезвычайно энергичными фразами, словно вколачивая гвозди. А его готовность к риску, вероятно, предопределена склонностью не забывать о смерти и верой, что смерть неумолимо владычествует над всем живущим в мире. Нахрапистый и дерзкий, он стал бы диктатором, если бы Корнилову удалось ввести в Петроград дивизию генерала Крымова. Для такой роли у него хватает и честолюбия, и дара повелевать людьми. Да, можно думать, если бы Савинков, Корнилов и Керенский сумели вовремя проникнуться взаимным доверием, то Октябрю труднее было бы сменить февраль».

Говорили — Ивлев сам слышал это от одного из юнкеров Николаевского кавалерийского училища, — что свой последний террористический акт Савинков совершил совсем недавно — в сентябре.

Он присутствовал во время тяжелого и бурного объяснения Керенского с генералом Крымовым. Генерал, возмущенный изменой главы Временного правительства Корнилову, вгорячах со всего размаху врезал сокрушающую по силе пощечину Керенскому. Керенский, спасаясь от второй пощечины, юркнул под письменный стол.

Крымов, стремясь достичь физиономии премьера, наклонился, а в эту минуту сзади с револьвером в руках бесшумно подкрался Савинков. Раздался выстрел, и Крымов, предательски пораженный в спину, упал ничком на пол. Савинков еще раз выстрелил ему в затылок. В кабинет Керенского вбежали юнкера Николаевского кавалерийского училища, которые несли караул.

Савинков, ничего не говоря, быстро вышел из комнаты, а Керенский, уже выбравшись из-под стола и пряча ладонью распухшую щеку, невнятно лепетал: «Господа юнкера, господа… вот видите, какая неожиданность… Генерал только что покончил с собой…»

И это утверждение Керенского мгновенно было узаконено соответствующим медицинским свидетельством и вошло в историю.

Юнкерам, вбежавшим в комнату на выстрелы и видевшим огнестрельные раны в спине и затылке Крымова, если бы они и стали распространять свои впечатления о «самоубийстве» корниловского генерала Крымова, в ту пору никто не поверил бы, как не верят и теперь, когда один из них рассказывает о последнем террористическом акте Бориса Савинкова. А если бы и поверили, то вряд ли Корнилов стал бы судить и казнить знаменитого террориста, поскольку он обязуется вести борьбу с большевиками не на жизнь, а на смерть.

В вестибюль быстро прошел высокий, худой князь Львов, мельком взглянув на Ивлева. Неделю назад он приехал, прося у Каледина убежища, бил себя кулаками в грудь: «Это я сделал революцию и убил царя и всех… всё я! Меня ослепила вера в мудрость русского народа. Поэтому я поначалу прекраснодушно принимал стихию революции за подъем народного творчества. Я сделал роковую ошибку — отдал в руки Керенского судьбу России и тем самым обрек на гибель великие возможности февральской революции. При Керенском правительство было, но власти не было. Было бездействие власти. Оно фактически поощряло анархию».

Ивлев переступил с ноги на ногу и подумал: «Все теперь клянут себя за «прекраснодушие» и бегут на Дон, надеясь из осадков прошлого попасть в новый посев. Веялка времени относит их дальше и дальше…»

Вдруг в парадные двери стремительно прошмыгнул небольшого роста небритый солдат в грязной, измятой шинели, в продранной солдатской шапке, насунутой на самые глаза.

Ивлев бросился вслед за ним:

— Стой, служивый! Куда?

— В штаб! — твердо ответил солдат и решительно двинулся в глубь вестибюля.

Ивлев бесцеремонно схватил солдата за плечо:

— И все-таки я тебя не пущу!

Солдат обернулся и задорно сверкнул глазами:

— И все-таки я генерал Марков и в штаб пройду!

Да, это был он. Тот самый отчаянный Марков, под командованием которого пришлось Ивлеву служить в тринадцатом стрелковом полку Железной бригады. Но как заросло медной щетиной моложавое, худое, нервное лицо с резкими чертами! Как глубоко ушли под лоб темные глаза! По-видимому, дорога из Быхова выдалась ему не из легких.

— Ну, слава богу! — изумленно и обрадованно воскликнул Ивлев. — Мы-то потеряли надежду дождаться вас, ваше превосходительство!

— А я, расставшись с генералом Романовским, задержался в Ростове у родственников, — объявил Марков, узнав Ивлева. — Рад видеть однополчанина. А где генерал Алексеев?

— Подниметесь на второй этаж. Он там, в девятнадцатом номере.

Неожиданное появление Маркова глубоко взволновало Ивлева.

Еще будучи полковником, этот генерал командовал тринадцатым стрелковым полком. Во время боев с австро-венграми его можно было встретить на самых передовых участках фронта и в какое угодно время.

Однажды под вечер он появился возле окопов, занятых ротой Ивлева. Околица небольшого польского села впереди была в руках австрийцев. Из-за сильного ружейного огня нельзя было поднять головы. Марков шел по полю с двумя ординарцами.

— Извольте, господин полковник, спуститься в окоп! — закричал Ивлев. — Здесь ходить нельзя!

— Почему нельзя?

— Подстрелят, ваше высокоблагородие!

Марков спокойно поднес к глазам бинокль. Несколько пуль пропело над его головой. Оба ординарца, не выдержав огня, проворно спустились в окоп, а Марков, не двигаясь с места, внимательно разглядывал позиции противника.

— Ей-ей, всадят в него зараз всю обойму! — беспокоились солдаты.

«Да, убьют, непременно убьют!» — решил Ивлев и приказал роте открыть ответный огонь.

А Марков, опустив бинокль, стал у тонкой кудрявой березки и закурил. И, точно испытывая судьбу, не отошел от березки, покуда не докурил папиросы.

Когда же наконец он скрылся в ближайшем блиндаже, Ивлев облегченно вздохнул:

— И как только бог его миловал?!

— Так это же полковник Марков! — снисходительно бросил один из прапорщиков-ординарцев, как бы изумляясь незнанию Ивлева.

При этих воспоминаниях грустные раздумья, недавно владевшие Ивлевым, сменились радостной уверенностью, что если такие генералы, как Марков, возглавят Добровольческую армию, то многие офицеры потянутся в ее ряды… Храбрые полководцы обращают армию в огненный горн, где Выковываются крепкие, как сталь и алмаз, солдаты.

Утреннее солнце выбралось из-за разлохмаченных белых облаков. В лучах его ярко засияли золотые кресты войскового собора. Ветер как будто утих, потеплел. В перспективе посветлевшей улицы, вдруг ставшей шире и просторней, показалась сотня донских казаков на отличных рыже-гнедых конях.

Впереди сотни, на сером в яблоках коне, гарцующем на ходу, ехал двадцатисемилетний есаул Василий Чернецов, ставший в последние дни самым популярным офицером в Новочеркасске.

Его слова «Я люблю красивую жизнь и строю ее по-красивому» сделались девизом многих новочеркасских гимназистов и реалистов, вступивших в отряд донских добровольцев.

На улицу вышел начальник караула с разводящим офицером и, сняв Ивлева с поста часового, объявил:

— Поручик, вы освобождены от несения караульной службы. Приказом командующего зачислены в его адъютанты!

В общежитии на Барковой улице, в доме № 26, где жил поручик Ивлев, некоторые офицеры мало что знали о генерале Маркове. Видя, что они не разделяют восторга по поводу его прибытия, Ивлев рассказал им об этом человеке.