— Может, она смотрела на все по-другому. Поговорила с Лаграндом. Тот обещал ей свое покровительство. И пока расследованием занимались только парижские полицейские, ей нечего было опасаться.

Ледок кивнул.

— И все-таки кое-что меня волнует. Те два часа, что прошли между смертью фон Штубен и мсье Форсайта.

— Согласен. Меня это тоже волнует.

После ужина мы пошли на запад по бульвару Капуцинов, мимо здания Оперы, освещенного, как новогодняя елка, и свернули на узенькую улицу Капуцинов.

«Дыра в стене» оказалась именно тем, на что и указывало ее название, — тесным, забитым посетителями помещением с низким потолком и в клубах табачного дыма. За изрядно помятой оцинкованной стойкой, тянувшейся во всю длину пивной, метров на двенадцать, висело высокое зеркало с позолотой — благодаря ему помещение казалось шире, чем на самом деле, а кроме того, посетители, глянув в него, могли вовремя заметить, что кто-то подкрадывается к ним сзади.

Затхлый запах сигарет и сигар смешивался с запахом пота и старого пива и тяжелым ароматом дешевых духов. Несколько шатких деревянных столиков, полностью занятых, жались к деревянной обшивке стен, выкрашенных в цвет засохшей крови. Доски пола скрывались под толстым слоем опилок. Некоторые половицы под моей поступью прогибались.

В пяти минутах ходьбы, всего в двух кварталах отсюда элегантно одетые горожане вкушали телячьи котлеты, фаршированные трюфелями. Большинство же здешней публики, и мужчины, и женщины, выглядели так, будто они и в глаза не видели телячью котлету, не говоря уже о трюфелях. Глядя на некоторых посетителей, можно было подумать, что они вообще никогда не видели пищу.

Мы с Ледоком примостились за стойкой и заказали выпивку — коньяк.

— Не надейтесь, — заметил Ледок, — что жидкость в бутылке хотя бы отдаленно соответствует надписи на этикетке.

Бармен поставил стаканы на стойку, и Ледок спросил его о чем-то по-французски. Я разобрал только имя — Рейли. Бармен покачал головой и что-то сказал в ответ.

— Четыре франка, — перевел Ледок. — Он говорит, Рейли еще не появлялся.

Я порылся в кармане и выложил на стойку четыре франка. Кто-то похлопал меня по плечу.

Он был низенький и тощий, в длинной шерстяной пехотной шинели, потрепанной и сплошь заляпанной, и в рубашке, которая потеряла белизну еще в военное время, а может, и раньше. Ввалившиеся щеки были черными от щетины, а глубоко посаженные водянистые серые глаза обрамлены красными ободками. Выглядел, может, лет на двадцать пять, и казалось, до тридцати ему никак не дотянуть.

— Вы же американец, верно? — спросил он. Судя по его дыханию, выпивка, которую он держал в руке, была далеко не первой порцией за сегодняшний день.

— Да.

— Я тоже, приятель. Джимми Джепсон. — Он поставил стакан и протянул мне руку. — Давай пять.

— Фил Бомон, — отрекомендовался я и пожал ему руку. Она была горячей и влажной, как будто его лихорадило. — А это Анри Ледок.

Джепсон отпустил мою руку и протянул свою Ледоку.

— Приятно познакомиться.

— Я тоже рад, — сухо ответил Ледок. Он пожал ему руку и тут же отпустил.

Джепсон повернулся ко мне.

— Надо держаться вместе, да? — сказал он. — Нам, американцам.

— Да.

— Особенно в чужой стране, верно говорю?

— Да, особенно в чужой. Он повернулся к Ледоку.

— Я не хотел никого обидеть, mohnaymee. [39]

— Я и не обиделся, — с напряженной улыбкой сказал Ледок.

Джепсон снова повернулся ко мне.

— Так что привело тебя в этот развеселый город, приятель?

— Дела. А вас?

Джепсон пожал плечами.

— После войны я вот решил остаться. Здесь, в Париже. — Скорее всего, он околачивался здесь и во время войны, когда стал дезертиром. — Столько возможностей для умного парня.

— Угу.

— Дало в том, что я слышал, как ваш друг говорил с Филиппом. — Он дернул головой в сторону бармена. — Вы ищите Джона Рейли, верно?

Я кивнул.

— А вы его знаете?

— Мы с Джонни, да мы с ним вот так, — сказал он и поднял руку, скрестив указательный и средний пальцы. Потом опустил руку, поставил локоть на стойку и наклонился ко мне. Когда он заговорил, слова слетали с его губ вместе с влажным, густым облачком перегара. — Все, что вы хотите от старины Джонни, приятель, могу для вас сделать и я. Все что угодно, улавливаете?

— Мне нужно кое-что разузнать.

— Разузнать, — повторил наш новый знакомый, дыша на меня перегаром. — Считай, тебе сегодня подфартило, приятель. У меня этого добра навалом.

— Вы знаете человека по имени Ричард Форсайт?

Джепсон призадумался.

— Того богача? Педика? Конечно, знаю. Он раза два появлялся здесь с первоклассной дамой. Красоткой. Кто-то сказал, это его жена, но, по-моему, вранье. Точно говорю.

— Значит, вы его здесь видели?

Джепсон посторонился и взглянут на меня из-под опущенных бровей.

— А я что говорю? Видел с этой самой немочкой. Фон как-там-дальше. Фон Дурой. — Он ухмыльнулся, обрадовавшись собственной шутке. — Подружкой Джонни.

— Сабиной фон Штубен? — удивился я. — Она была подружкой Рейли?

— Ну да. Она постоянно тут бывала, торчала с Джонни, до того как стала якшаться с этим педиком. Я слыхал, он дал дуба. Педик несчастный.

— Верно.

— Ага, я точно слышал. Говорили, его кто-то кокнул.

— Даже так? А каким образом, не сказали?

Джепсон взглянул на меня и моргнул.

— А вам-то зачем знать?

— Интересно.

Он хитро ухмыльнулся.

— Да? Правда интересно? Или просто чтоб языком почесать?

Я полез в карман и достал пачку франков. Отсчитал пятьдесят, положил их на стойку, остальные сунул обратно. Он так внимательно за мной наблюдал, как будто я показывал ему фокус, которого он никогда раньше не видел, и ему ужасно хотелось понять, как оно делается.

Когда я закончил, он отвернулся от денег, потом снова взглянул на них. Вероятно, решил, что не успеет схватить деньги и смыться, прежде чем я сцапаю его и ему станет больно. И он небрежно сказал:

— Значит, не хотите говорить, почему вас интересует это парень?

— У меня были с ним дела. Года два назад.

— Какие дела?

— Химикаты.

Он тупо смотрел на меня несколько секунд, потом снова хитро ухмыльнулся.

— И теперь вы ищите кого-нибудь еще, я правильно понял? Для деловых отношений?

— Вот именно. Так что там за история про то, как его прикончили?

Джепсон снова взглянул на деньги, потом на меня.

— Берите, — сказал я.

Он протянул руку через стойку, схватил банкноты и сунул их в карман шинели. Затем повернулся и небрежно положил обе руки на стойку. Те из присутствующих, кто этого не видел и не понял, что происходит, наверняка были слепые. Он поднял стакан, отпил глоток и снова поставил на стойку. Затем наклонился ко мне.

— Слыхал я, — заговорил он, едва разжимая рот, — на него катили бочку какие-то шишки.

— Кто?

— Почем мне знать. Очень важные, так я слыхал.

— И почему же они катили на него бочку?

— Он собирался расколоться, так я слыхал. Понимаете, правительство об этом знало. Ну, что его укокошили. Копам велели держаться в стороне, так я слыхал.

— Расколоться, говоришь? — спросил я.

Джепсон повернулся ко мне, и вдруг лицо у него застыло.

— Джимми, дружок, — раздался у меня за спиной глубокий музыкальный голос с ирландским акцептом. — Как поживаешь?

— Привет, Джон, — сказал Джепсон. И улыбался так широко, что, казалось, его рот того и гляди разорвется. — Как делишки?

Я обернулся.

Мужчине было лет за сорок, высокий, под метр девяносто, крупный, грузный, в добротном шерстяном пальто. Отвороты у пальто бархатные, в петлице — бутоньерка с красной розой. Красивый, цветущий, он выглядел так, будто получал от того и другого большое удовольствие. Густые темные волосы с проседью разделены слева на пробор, лоб высокий. Темно-карие глаза ясные, щеки полные и румяные — результат здоровья и ирландского виски, улыбка довольная, как у кардинала, который только что поддержал вновь избранного папу.