— Твоя бабушка звонила, — мягко начала она.

— Боже! — Он со вздохом прикрыл глаза.

— Сказала, никак не может дозвониться тебе. Должно быть, говорит, ты выключил телефон.

— Господи, я и не знаю, куда его сунул. Это так срочно?

— Понятия не имею. Ты же знаешь, какая у тебя бабушка. По ее словам, разразилась катастрофа.

— Нет, только не это.

— Я обещала найти тебя в течение часа.

Перкинс никак не мог открыть глаза. Прохладные пальцы на лбу.

— Наверное, надо ей позвонить, — промямлил он, — пойду поищу свой телефон.

— Нет, у нее сейчас врач. Бабушка просила тебя не звонить, а сразу же явиться к ней.

— О’кей, — еле слышно отозвался он. Сознание расплывалось. Он мог сейчас думать только об Эйвис. Припоминал ее такую, какой она предстала перед ним в ту единственную ночь, которую они провели вместе. Воображение вновь нарисовало Эйвис: лежит на его матрасе, уткнувшись лицом в подушку, тихонько всхлипывает. Перкинс только что разделался с ее супругом, костяшки пальцев все в крови. Постоял над ней в растерянности, с трудом переводя дыхание. Наконец опустился рядом с ней на колени. Ему так хотелось, чтобы Эйвис больше не плакала. Он хотел ее и к тому же не знал, как еще можно ее утешить. Дыхание перехватило, когда девушка приподняла бедра, разрешая ему стащить с нее легинсы. Он накрыл ее тело своим, и она вновь раздвинула ноги. Он покачивался, входя в нее и вновь выходя, и все это время Эйвис сжимала в руке его руку, прижимала ее к губам, слизывала капельки крови. Он что-то бормотал, и ему казалось — Эйвис шепчет что-то в ответ, только не мог разобрать слова, а потом он спросил, но она не сказала, что же она говорила ему в ту ночь…

Воспоминание вызвало эрекцию. Пришлось открыть глаза. Эйвис украдкой глянула на него и чуть не засмеялась, но руку со лба убрала и быстро поднялась с матраса. Схватила простынку, валявшуюся подле на полу, и прикрыла нагое тело мужчины.

— Ты бы оделся, знаешь ли, — буркнула она, — хоть бы притворился, что замечаешь мое присутствие.

— Еще как замечаю, — откликнулся он. В тусклом свете ему померещилось, что щеки Эйвис заливает краска. Она поспешила в противоположный угол, к своему малышу, который удобно налег животом на «Идиота» и принялся жевать свитер Перкинса. Отняв у него свитер, она перебросила его через руку.

— Чересчур увлекаешься этим делом, Перкинс, — заметила Эйвис.

— Что поделать? Не вздумай приняться за уборку.

— Только и знаешь, что увлекаться, — зудела она, подбирая джинсы; малыш увлеченно следил за ней… Каждую ночь, каждую божью ночь.

— Да нет, не каждую. Эйвис… не затевай уборку. Тебе говорю, Эйвис! — Он вновь приподнялся, заплескался песок в голове, и Перкинс тяжело сел, спустив ступни на ледяной пол. Прикрыл руками лицо. — Ох, ребятушки!

— Предупреждаю тебя, Оливер, — проговорила Эйвис, — это уже переходит в привычку.

Перкинс решился поднять на нее глаза. Она аккуратно раскладывала его вещи на полке Вытянула со дна шкафа мешок, приготовленный для прачечной, запаковала висевшие на лампе подштанники.

— Эйвис, прошу тебя, оставь!

— Да ты посмотри по сторонам, Олли.

Оливер ссутулился, мучительно покачал головой, отвернулся от девушки, болезненно щурясь в окно, на голубую полоску неба.

— Не знаю, что произошло, — признался он наконец, — я всего-навсего выступал в кафе.

— Это тебя не оправдывает. — Она быстро пересекла комнату, оторвала любопытные ручонки сына от ножки торшера. — Твои выступления пользуются успехом всегда.

— Еще бы, — захрюкал он, — всегда, все старье, одно и то же, раз за разом. А потом мне надо смыть этот вкус. Я так и чувствую, как они застревают у меня в глотке.

— Будет тебе, Олли.

— Два года, Эйвис. Через месяц будет два года с тех пор, как я написал последнюю удачную вещь.

— А ты напивайся почаще, это помогает.

Вздохнул. Посидел молча.

— Дерьмо! — внезапно окрысилась Эйвис. Перкинс удивленно глянул на нее. Она выравнивала груду книг по греческой истории и на что-то там наткнулась. С минуту рассматривала это, поворачивая то так, то сяк.

— Кто-то это потерял, — объявила она и через всю комнату швырнула свою находку Перкинсу.

Он подставил ладонь и поймал вещицу. Сережка. Бирюза в серебряной оправе ручной работы. Куплено где-нибудь в Ист-Вилледже.

— Не твое, да?

— Прекрасно знаешь, что не мое. — Демонстративно повернувшись к нему спиной, Эйвис замаршировала в кухню.

Перкинс уставился на сережку, пытаясь вспомнить. На миг привиделось то кафе. Черное жерло микрофона у самого лица. Прохладное горлышко бутылки в руке. Огонек свечи отражается в бокале сухого вина. Лица, лица, лица: юноши, девчонки, заросшие седой щетиной подбородки древних обитателей Гринвич-Вилледжа; в глазах мерцают огоньки свечей.

Эйвис включила свет в кухне.

— Я только надеюсь, это была девушка, — мрачно намекнула она.

— Поди знай. — Оливер все еще вертел в руках сережку.

— Ты обещал больше не трогать мальчиков. Слишком рискованно, тем более когда напьешься так, что уже ничего не соображаешь.

— Синди, — пробормотал он. — Не то Синди, не то Минди. Кажется, Минди. — Он обернулся и увидел, как Эйвис решительно вторгается в кухню. Перкинс содрогнулся. Раковины не видно из-под руин обросших жиром кастрюль и грязной посуды. Эйвис уже обтирает губкой какую-то бурую грязь. Таракан удирает, прячется в расселине стены.

— Наверное, подцепил миленькую девчушку, — подбодрила его Эйвис, — та встала утром и побежала себе быстрехонько в школу.

— Эйвис, — взмолился Перкинс, — оставишь ты в покое эту гребаную губку?

— Яйца будешь?

— Бога ради, не вздумай еще готовить завтрак. Оставь меня в покое, Эйвис. Слышишь, нет? У тебя просто комплекс на этой почве.

— Завтра сбегаю к психиатру. Всмятку или вкрутую?

Перкинс, капитулировав, испустил долгий вздох, уронил голову на грудь. А вот и малыш. Переполз через бутылку из-под пива, добрался до ступней поэта. Усмехается, рассматривая волосатые ноги, требует внимания и ласки.

Перкинс наклонился, подхватил мальчишку. Малыш обнял поэта за шею.

— Да, — тихо произнес Перкинс, — вкрутую будет в самый раз.

Он улегся, пристроив малыша у себя на животе, снова принялся раздувать щеки, надеясь позабавить гостя, но ребятенок уже отвлекся, заметив пуговки на матрасе. Слез с Перкинса и принялся проверять, какие из них окажутся съедобными.

Перкинс, покинутый, остался лежать, уставившись в потолок. Облизал губы. Слабый привкус изжоги. Шорох воды на кухне. Постукивают кастрюли — Эйвис всерьез принялась за уборку. Воркует младенец. Одиночество окутало Оливера с головой, точно ватное одеяло.

— Два года, — повторил он. Ничего, ничего со времен домика у реки. По вечерам он усаживался на крыльце и озирал окрестности. На фоне бледного, стремительно темневшего неба поднимались зеленые холмы. Ниже, посреди поля, бобры запрудили речку, темный вытянутый овал, чернеющий среди высоких трав. Отсюда он мог видеть, как купается в бобровом озере Джулия. Длинное белое тело просвечивало сквозь темную воду, груди прорывали гладкую поверхность воды. Белые бедра томно приподнимались и опускались, она неспешно гребла куда-то в сторону. Порой точно взрыв: хлоп! — бобр ударит хвостом по воде, предупреждая собратьев о приближении человека. Обычно эти юркие существа подплывали к ней совсем близко. Он наблюдал раздвоенный след, остававшийся у них в кильватере; крутые купола их голов. Бобры толкали Джулию носами в бок, и Джулия смеялась.

А Перкинс сидел на крыльце, пристроив блокнот на колене, вертя в руках перо. Скоро на огромном небосклоне у них двоих над головой смутно проступят первые звезды. Сквозь облака тумана, поднимавшегося над горами, тоже засветятся огоньки. Еноты подберутся к краю пруда и напьются воды, пока бобры купаются вместе с Джулией. Вскоре выйдет из зарослей пугливый олень, грациозно наклонит голову к воде. Наступала ночь, подобная тихой смерти после жизни, полной прекрасных приключений. Свет уходил, и Перкинс едва успевал записать свои строки: