Она сидела к нему спиной, и, обращаясь к ее отражению, Евгений Николаевич сказал:

– Ты что?

Но Марина снова не ответила.

– А почему, ты сидишь на столе?

По его голосу Марина поняла, что он улыбается, но даже головы не повернула. Она так любила его улыбку. Но теперь эта улыбка и его любовь – все это стало никому не нужно. Он их предал. Мама этого не знает: она улыбается и целует его, уходя на работу. А он гадкий, злой человек. И Марина никогда, никогда его не простит.

– Что-то случилось? И снова молчание. – Марина.

Ни говоря ни слова, Марина встала и вышла из комнаты.

За ужином не обсуждали, как обычно, новости и погоду. Елена Викторовна молчала. И бабушка тоже молчала. Евгений Николаевич кряхтел и сморкался в клетчатый платок, хотя насморка у него не было. Иногда, чтобы нарушить тягостное молчание, он говорил: «Ну вот спасибо... хорошие помидоры... продуло, наверное. А как на работе?» Но никто не обращал на него внимания. Он стал чужим в этом доме. И даже окружающие предметы: стены, обитые вагонкой (это он обил стены вагонкой – своими руками), гарнитур из дерева, плетеный плафон, ножи, вилки – даже, предметы смотрели на него враждебно. Его ненавидели. Его презирали. И даже разговаривать с ним никто не хотел. Но Марина... Почему?

– Спасибо, – сказала Марина и встала из-за стола. Евгений Николаевич не привык спрашивать разрешения, когда входил к ней в комнату. Но сейчас он сказал:

– Можно?

Марина молчала.

– Давай поговорим, – робко попросил Евгений Николаевич.

Марина пожала плечами. Она сидела на полу, все так же обхватив колени руками. Евгений Николаевич осторожно сел на край, кровати, как будто боялся оскорбить своим присутствием эту тишину, клетчатый плед, ковер над кроватью, полированный гардероб, стол и стул.

– Марина.

– Что?

– У меня нет никого дороже тебя.

– А Кошка?

Евгений Николаевич ждал этого вопроса. Тогда на улице он ихне заметил, но он знал, в чем дело: просто догадался.

– Это другое. У меня, кроме тебя, никого нет. И я тебя люблю: Больше всего на свете.

– А Кошка? Разве·ее, ты не любишь?

– Знаешь, давай пройдемся, – предложил Евгений Николаевич, – воздухом подышим, а?

– Поздно уже.

– А мы на пять минут.

– Лена, мы пройдемся с Мариночкой? – спросил Евгений Николаевич, выглянув в коридор.

– Ты сошел с ума? – грустно сказала, Елена Викторовна, как будто имела в виду не столько эту прогулку, сколько все остальное, потому что она уже знала, а если не знала, то догадывалась. – Одиннадцать часов.

– На пять минут – подышать.

– Идите куда хотите, – ответила Елена Викторовна, едва не, заплакав от обиды и одиночества.

Вот и Марина ее предала. Этот человек сломал ей жизнь, и ее единственная дочь с ним заодно.

– Понимаешь, – сказал Евгений Николаевич, когда они вышли на проспект, ослепительный, как рождественская елка, – ты уже взрослая, и ты поймешь. Ты не должна на меня обижаться. Из-за этого.

– Из-за Кошки? – зло сказала Марина.

– У нее есть имя. Знаешь, мы давно живем с мамой, мы целую жизнь вместе прожили. И она чудесный человек, умный...

«И красавица» , – вспомнила Марина. Так говорил о маме Александр Иванович: «Умная, добрая и красавица».

– И красавица. И я ее очень любил. Я и сейчас ее люблю, но это другое, понимаешь?

– Нет, не понимаю.

– Это не одно и то же: любовь и ...

– И что?

– И когда ты влюблен. Любовь остается навсегда, а влюбленность однажды может пройти. Так бывает. Я не знаю почему. Но если ты не смог пронести любовь через всю жизнь, это только твоя вина. Это я виноват. А мама...

– А я?

Марина остановилась. Они стояли друг напротив друга, и ей хотелось его ударить. Изо всех сил. Больно.

– А я? Как же я?!

Марина не хотела плакать – и плакала. Не надо плакать. Он не должен видеть ее слез. Это глупо.

– А я? А обо мне ты подумал?

Это глупо. Он не должен видеть ее слез. Никогда.

Пускай делает, что хочет, ей все равно.

Она бросилась было бежать, но Евгений Николаевич успел поймать ее руку.

– Марина, пожалуйста, не плачь.

«Не плакать? Но как?!»

– А я? – повторяла Марина. – Как же я? Как?!

Он притянул ее к себе и обнял. Она чувствовала его запах, его заботливые руки, она узнала его голос. – Папочка ...

17

Марина обхватила его за шею, прислонила лицо к его плечу – и плакала.

– Па-а-почка...

– Не надо, слышишь

Он провел ладонью по ее лицу – и ладонь стала мокрой.

– Не надо, не плачь ...

– Вот и хорошо, – сказал Евгений Николаевич и поцеловал Марину в лоб. – Не надо плакать.

Они были у метро и теперь повернули к дому. – Пап.

– А?

– Что теперь будет?

– Не знаю. Правда, не знаю. Но мы никогда не должны ссориться – что бы ни случилось, хорошо?

– Хорошо, я понимаю.

Евгений Николаевич остановился, вглядываясь в темноту.

Оттуда, из темноты, доносились неясные крики. Три тени метнулись к человеку, который только что пересек площадь и должен был скрыться за деревьями. Марина услышала звук удара.

Темная фигура исчезла и снова появилась: тот человек на площади, наверное, упал, а теперь поднялся, и, если приглядеться, можно было понять, что он вытирает лицо.

– Нехорошо чужое брать, – сказал кто-то.

– Зря стараешься – денег нет.

– Папа, это Коля! – сообразила Марина. – Коля Ежов.

– Стой здесь, – сказал Евгений Николаевич. Нет, лучше иди – туда. Быстро!

И он махнул рукой куда-то в сторону дома – туда, где, проклиная его и себя, проклиная всех на свете, в темной комнате плакала Елена Викторовна.

– Папа!

Если бы в тот момент Евгений Николаевич хотя бы на минуту задумался, он бы ни за что этого не сделал. С ним была Марина, и, ввязавшись в драку, он рисковал ею.

– Папа! Не надо!

Но если он струсит, разве тогда она не перестанет его уважать? Разве это лучше? Нет, он не трус.

– Витамин! Сзади!

Витамин? Снова раздался глухой удар – и Коля упал. Евгений Николаевич подбежал к высокому человеку в косой куртке и, толкнув его в спину, сбил с ног. Он встал, но вместо того чтобы дать сдачи, как-то внезапно исчез. Другие двое растерялись, но не то чтобы убежали, а ушли – не было похоже, что они испугались: наверное, просто не хотели привлекать к себе внимание. Их интересовал Коля – только он.

– Папа!

Коля сидел на асфальте, уставившись в одну точку. Он не потерял сознания, и у него, как ему казалось, ничего не болело: просто не было сил встать и он сидел. Наверное, падая, он ударился головой, потому что в ушах звенело и все лицо было в крови.

– Спасибо, – сказал Коля как-то неуверенно.

– Папа!

Только теперь Коля понял, что это Марина, и, как было видно, это ему не понравилось.

– Ты как? – спросил Евгений Николаевич.

– Вроде нормально. Голова немного кружится.

– Наверное, надо «неотложку» вызвать. Я схожу.

– Нет, пожалуйста. А то, знаете, милиция.

Евгений Николаевич как-то об этом не подумал.

Милиция – это значит два часа в отделении, протокол, свидетели. Домой они придут уже ночью.

– Пап, – сказала Марина, – это Коля, мы учимся в одном классе. А это мой папа.

– Я понял. – Коля хотел улыбнуться, но улыбка вышла неубедительная, вымученная. – Спасибо, вы здорово меня выручили.

– Ну как, ходить можешь?

Коля попытался встать, но голова так кружилась, что он снова сел. Хотелось спать.

– Может, в травмопункт? Тут близко.

– Нет, я в порядке.

Евгений Николаевич не настаивал. Боялся, что дома узнают: вот, мол, в драку ввязался, и какой ты после этого отец?!

– Ладно, посиди немного, а потом мы тебя проводим.

– Я сам, что вы.

Это было глупо – что он, маленький? Но сил спорить у Коли не было. Поднявшись вместе с Колей на третий этаж, Евгений Николаевич и Марина отправились домой. – Вы извините, – сказал Коля, – я не хочу, чтобы мама вас видела. Испугается, вообразит неизвестно что, сами понимаете.