Поэтому я имел полное право окаменеть от изумления, когда одним весенним вечером он, как экваториальная буря, ворвался ко мне и сообщил, изнемогая на каждом слоге:
— Ну, конец, брат! Поздравь меня — я влюблен.
Если бы дьякон соборной церкви остриг волосы, вымазал лицо жженой пробкой и, надев красный фрак, выступил в кафе-концерте на эстраде в качестве негра, исполняющего кикапу, — это было бы более подходящее, чем то, что сообщил мне Фолиантов.
— С ума ты сошел?! — недоверчиво ахнул я.
— Ну, конечно! Я об этом же и говорю. Ах, какая женщина! Понимаешь: ручки, ножки и губки такие маленькие, что… что…
— Что их совсем не видно? — подсказал я.
— А?.. Ну, это ты уж хватил. Нет, их видно, но они просто крохотные. А глаза, наоборот, такие огромные, что…
— Что занимают территорию всего лица?!
— А? Ну, ты скажешь тоже. Просто огромные глаза. И красивые до безобразия!.. Носик…
— Выпей вина и расскажи лучше о характере.
— Характер? Ангельский. Бескорыстие? Дьявольское! Достаточно сказать, что, когда мы бываем в кафе, — она всегда платит свою треть. Идем в театры — она за билеты платит треть. Садимся на извозчика…
— Почему же такая странная дробь — треть?
— А брат же с нами всегда.
— Чей?
— Странный вопрос: ее! Он ко мне привязался… Светлая личность! Бываем втроем. Ой, опоздал! Уж ждут.
И умчался этот странный Фолиантов — так же бурно, как и появился.
На другой день появился расстроенный.
— Выгнала.
— Вот тебе раз. За что?
— Я сдуру предложил денег. У них ведь не густо. И брат кричал тоже. Обиделся. Вот тебе и Константинополь! А говорят — город продажных женщин и торгующих женщинами мужчин.
Он вынул портрет прехорошенькой девушки и принялся жадно целовать его.
— Дай и я поцелую, — попросил я, глубоко растроганный.
— На. Ты ее тоже полюбишь, когда узнаешь.
Мы долго по очереди целовали портрет и потом сидели, глядя друг на друга со слезами на глазах…
— Ты, наверное, грубо предложил ей деньги, — укоризненно сказал я. — Вот она тебя и выгнала. А ты сделай как-нибудь деликатнее…
— Ну? Как же?
— Выдай ей вексель на круглую сумму и объясни, что все мы, мол, под Богом ходим, что мало ли что может случиться и что, если ты умрешь, для тебя будет невыносимой мысль, что любимый человек бедствует. Сколько ты ей, дурья голова, предложил?
— 500 лир.
— Ну, вот и напиши на эту сумму. Да вложи в коробку с шоколадом. Все-таки вексель в шоколаде — это не грубые материальные деньги в кулаке.
— А если совсем выгонит?
— В Константинополе-то? Не выгонит. Умчался Фолиантов.
Примчался Фолиантов:
— Что было! Слезы, истерика. «Так ты, — говорит, — думаешь, что я тебя из-за денег люблю?! Уходи!» Два часа на коленках стоял. Сказал, что, если не возьмет, — пойду и утоплюсь в Босфоре. Она страшно испугалась, заплакала еще раз и взяла. Просила только брату не говорить.
— Вот видишь, как все хорошо.
Через два дня случилось происшествие, которое потрясло не только Фолиантова, но и меня.
— Понимаешь, — рассказывал он. — Все началось из-за того, что в театре она на кого-то посмотрела, а я приревновал… Вернулись к ней домой, я наговорил ей разных слов и в конце концов сказал, что она меня совершенно не любит. Она заплакала, потом спросила: «Значит, выходит, если я тебя не люблю, то встречаюсь с тобой только из-за материальных интересов?! Так смотри же!» Вскочила, вынула из шкатулки мой злополучный вексель, порвала на клочки и бросила к моим ногам.
Я ахнул:
— Вот это женщина! Прямо-таки Настасья Филипповна из «Идиота»!.. Что ж ты думаешь теперь делать?
— Написал уже другой. Так или иначе — всучу ей.
— Вот тебе и Константинополь… — покачал я головой. — Встречусь с ней — в ножки поклонюсь.
Мы оба сияли, как солнце. Два солнца в одной комнате — это была редкая астрономическая комбинация.
— Помирились! — радостно крикнул мне с извозчика Фолиантов. — Уговорил принять новый. Ну, характер же! Порох.
На Пере, когда один человек едет на извозчике, а другой плетется по мостовой, — трудно разговаривать. Потому я не добился подробностей.
На другой день произошли новые события.
— Это огонь, а не женщина, — кричал мне с порога Фолиантов. — Теперь уже не я ее, а она меня приревновала!..
— Ну, и…
— И порвала в клочья второй вексель!
— Третий дай! — кричал я в экстазе.
С тех пор события приняли более или менее ритмичный характер…
При малейшем поводе эта странная бескорыстная девушка выхватывала из шкатулки пошлейший документ моего друга и тут же в бешенстве ревности или незаслуженной обиды разрывала его в мелкие клочья.
Друг прибегал ко мне, мы оба долго сидели растроганные, а потом, как два упорных осла, решали, что это девушке не поможет: она все равно получит новый вексель…
Я помню точно: эта борьба великодуший случалась ровно шесть раз. Шесть векселей было подписано, шесть было выхвачено из шкатулки, шесть, в безумном порыве, было разорвано на глазах друга, шесть раз мы, растроганные, тихо плакали на груди друг у друга…
А сегодня мой друг Фолиантов явился таким расстроенным, каким я его никогда не видел.
— Шестой изорвала? — догадался я.
Он сидел молча, яростно покусывая головку трости.
— Что ж ты молчишь?.. Как поживает наш цветочек, наше ясное солнышко?..
— Чтоб оно лопнуло, это твое солнышко! — заревел мой друг, стуча тростью по дивану, как по злейшему врагу. — Если бы эту кобылу повесили — я с удовольствием дал бы намыленную веревку!..
— Послушай, Фолиантов… Есть такие границы, которые…
— Нет! Нет никаких границ — понимаешь ты это?! За что я теперь должен платить три тысячи лир или садиться в тюрьму?! А?
— Опомнись, какие три тысячи?!
— Да по векселям, которые я, по твоему же совету, на коленках преподносил этой жадной константинопольской собаке!
— Постой, постой… Об остальном я пока не спрашиваю… Но у нее же был только один твой вексель?..
— Черта с два! Все шесть — целехоньки.
— Да ведь она же их рвала?
— Поддельные рвала! Этот ее альфонс и подделывал под мой почерк.
— Светлая личность?! Ее брат?!
— Брат?! Такой же он ей брат, как ты мне падчерица! Полетел я к ней объясняться, а он выходит и говорит: «Если вы не оставите в покое мою жену и не прекратите преследовать ее своей любовью — я заявлю в английскую полицию!» — «А мои векселя?!» — «Это ваши личные коммерческие отношения — меня они не касаются. Если вы ей дали шесть векселей за проданную вам каустическую соду или подошвенную кожу — кому какое до этого дело? Ведь подпись на векселях ваша?» А?! как тебе это понравится? каустическая сода!!! подошвенная кожа?!!
— Признаться, — примирительно сказал я, — во всей этой истории я не узнавал до сих пор Константинополя, и это меня втайне немного тревожило. Теперь я снова узнаю его неизменяемое вечное лицо, и это меня успокаивает.
— То есть?!
— Раз девушка оказалась не девушкой, брат не братом, порванные векселя — не порванными и любовь — не любовью, а подошвенным товаром — все в полном порядке… Приветствую тебя, старый, изможденный, развратный мошенник — Константинополь!
— А как же векселя?..
— Есть деньги?
— Последние три тысячи лир были. Кое-как наскребу.
— Плати. Там заранее рассчитано.
Русские в Византии
Этот осколок константинопольской жизни мне хочется написать в благородной форме исторического романа — так он красочен…
Стояло ясное погожее утро лета 1921 года.
Впрочем, нет. Стоял вечер.
Автор начинает с утра только потому, что все русские исторические романы начинаются этой фразой.