Утро застало Иванова осунувшимся, похудевшим… Он тихонько пробрался в гостиную, схватил газету и, убежав в спальню, развернул свежий газетный лист.
Через пять минут он вбежал в комнату жены и дрожащими губами прошептал:
— Ещё полевел! Что оно будет — не знаю!
— Опять небось газету читал, — вскочила жена. — Говори! Читал?
— Читал… В Риге губернатор оштрафовал газету за указание очагов холеры…
Жена заплакала и побежала к тестю.
— Мой-то… — сказала она, ломая руки. — Левеет.
— Быть не может?! — воскликнул тесть.
— Верное слово. Вчерась с утра был здоров, беспартийность чувствовал, а потом оборвалась печёнка и полевел!
— Надо принять меры, — сказал тесть, надевая шапку. — Ты у него отними и спрячь газеты, а я забегу в полицию, заявку господину приставу сделаю.
Иванов сидел в кресле, мрачный, небритый, и на глазах у всех левел. Тесть с женой Иванова стояли в углу, молча смотрели на Иванова, и в глазах их сквозили ужас и отчаяние.
Вошёл пристав. Он потёр руки, вежливо раскланялся с женой Иванова и спросил мягким баритоном:
— Ну, как наш дорогой больной?
— Левеет!
— А-а! — сказал Иванов, поднимая на пристава мутные, больные глаза. — Представитель отживающего полицейско-бюрократического режима! Нам нужна закономерность…
Пристав взял его руку, пощупал пульс и спросил:
— Как вы себя сейчас чувствуете?
— Мирнообновленцем!
Пристав потыкал пальцем в голову Иванова:
— Не готово ещё… Не созрел! А вчера как вы себя чувствовали?
— Октябристом, — вздохнул Иванов. — До обеда — правым крылом, а после обеда левым…
— Гм… плохо! Болезнь прогрессирует сильными скачками…
Жена упала тестю на грудь и заплакала.
— Я, собственно, — сказал Иванов, — стою за принудительное отчуждение частновладельч…
— Позвольте! — удивился пристав. — Да это кадетская программа…
Иванов с протяжным стоном схватился за голову.
— Значит… я уже кадет!
— Всё левеете?
— Левею. Уходите! Уйдите лучше… А то я на вас всё смотрю и левею.
Пристав развёл руками… Потом на цыпочках вышел из комнаты. Жена позвала горничную, швейцара и строго запретила им приносить газеты. Взяла у сына томик «Робинзона Крузо» с раскрашенными картинками и понесла мужу.
— Вот… почитай. Может, отойдёт.
Когда она через час заглянула в комнату мужа, то всплеснула руками и, громко закричав, бросилась к нему.
Иванов, держась за ручки зимней оконной рамы, жадно прильнул глазами к этой раме и что-то шептал…
— Господи! — воскликнула несчастная женщина. — Я и забыла, что у нас рамы газетами оклеены… Ну, успокойся, голубчик, успокойся! Не смотри на меня такими глазами… Ну, скажи, что ты там прочёл? Что там такое?
— Об исключении Колюбакина… Ха-ха-ха! — проревел Иванов, шатаясь, как пьяный. — Отречёмся от старого ми-и-и…
В комнату вошёл тесть.
— Кончено! — прошептал он, благоговейно снимая шапку. — Беги за приставом…
Через полчаса Иванов, бледный, странно вытянувшийся, лежал в кровати со сложенными на груди руками. Около него сидел тесть и тихо читал под нос эрфуртскую программу. В углу плакала жена, окружённая перепуганными, недоумевающими детьми.
В комнату вошёл пристав. Стараясь не стучать сапогами, он подошёл к постели Иванова, пощупал ему голову, вынул из его кармана пачку прокламаций, какой-то металлический предмет и, сокрушенно качнув головой, сказал:
— Готово! Доспел.
Посмотрел с сожалением на детей, развёл руками и сел писать проходное свидетельство до Вологодской губернии.
Кто ее продал…
Не так давно «Русское знамя» разоблачило кадетскую газету «Речь»… «Русское знамя» доказало, что вышеозначенная беспринципная газета открыто и нагло продает Россию Финляндии, получая за это от финляндцев большие деньги.
Совсем недавно беспощадный ослепительный прожектор «Русского знамени» перешел с газет на частных лиц, попал на меня, осветил все мои дела и поступки и обнаружил, что я, в качестве еврействующего журналиста, тоже подкуплен — и продаю свою отчизну оптом и в розницу, систематически ведя ее к распаду и гибели.
Узнав, что маска с меня сорвана, я сначала хотел было увернуться, скрыть свое участие в этом деле, замаскировать как-нибудь те факты, которые вопиюще громко кричат против меня, но ведь все равно: рано или поздно все выплывет наружу, и для меня это будет еще тяжелее, еще позорнее.
Лучше же я расскажу все сам.
Добровольное признание — это все, что может если не спасти меня, то, хотя частью, облегчить мою вину…
Дело было так.
Однажды служанка сообщила мне, что меня хотят видеть два господина по очень важному делу.
— Кто же они такие? — полюбопытствовал я.
— Будто иностранцы. Один как будто из чухонцев, такой белесый, а другой маленький, косой, черный. Не иначе — японец.
Два господина вошли и, подозрительно оглядев комнату, поздоровались со мной.
— Чем могу служить?
— Я — прикомандированный к японскому посольству маркиз Оцупа.
— А я, — сказал блондин, небрежно играя финским ножом, — уполномоченный от финляндской революционной партии «Войма». Моя фамилия Муляйнен.
— Я вас слушаю, — кивнул я головой.
Маркиз толкнул своего соседа локтем, нагнулся ко мне и, пронзительно глядя мне в глаза, прошептал:
— Скажите… Вы не согласились бы продать нам Россию?
Мой отец был купцом, и у меня на всю жизнь осталась от него наследственная коммерческая жилка.
— Это смотря как… — прищурился я. — Продать можно. Отчего не продать?.. Только какая ваша цена будет?
— Цену мы дадим вам хорошую, — отвечал маркиз Оцупа. — Не обидим. Только уж и вы не запрашивайте.
— Запрашивать я не буду, — хладнокровно пожал я плечами. — Но ведь нужно же понимать и то, что я вам продаю. Согласитесь сами, что это не мешок картофеля, а целая громадная страна. И притом — нужно добавить — горячо мною любимая.
— Ну, уж и страна!.. — иронически усмехнулся Муляйнен.
— Да-с! Страна! — горячо вскричал я. — Побольше вашей, во всяком случае… Свыше пятидесяти губерний, две столицы, реки какие! Железные дороги! Громадное народонаселение, занимающееся хлебопашеством! Пойдите-ка, поищите в другом месте.
— Так-то так, — обменявшись взглядом с Муляйненом, возразил японец, — да ведь страна-то разорена… сплошное нищенство…
— Как хотите, — холодно проворчал я. — Не нравится — не берите!
— Нет, мы бы взяли, все-таки… Нам она нужна. Вы назовите вашу цену.
Я взял карандаш, придвинул бумагу и стал долго и тщательно высчитывать. Потом поднял от бумаги голову и решительно сказал:
— Десять миллионов.
Оба вскочили и в один голос воскликнули:
— Десять миллионов?!
— Да.
— За Россию?!
— Да.
— Десять миллионов рублей?!
— Да. Именно рублей. Не пфенингов, не франков, а рублей.
— Это сумасшедшая цена.
— Сами вы сумасшедшие! — сердито закричал я. — Этакая страна за десять миллионов — это почти даром. За эти деньги вы имеете чуть не десяток морей, уйму рек, пути сообщения… Не забывайте, что за эту же цену вы получаете и Сибирь — эту громадную богатейшую страну!
Маркиз Оцупа слушал меня, призадумавшись.
— Хотите пять миллионов?
— Пять миллионов? — рассмеялся я. — Вы бы мне еще пять рублей предложили! Впрочем, если хотите, я вам за пять рублей отдам другую Россию, только поплоше. В кавычках.
— Нет, — покачал головой Муляйнен. — Эту и за пять копеек не надо. Вот что… хотите семь миллионов — ни копейки больше!
— Очень даже странно, что вы торгуетесь, — обидчиво поежился я. — Покупают то, что самое дорогое для истинного патриота, да еще торгуются!
— Как угодно, — сказал Муляйнен, вставая. — Пойдем, Оцупа.
— Куда же вы? — закричал я. — Постойте. Я вам, так и быть, миллион сброшу. Да и то не следовало бы — уж очень страна-то хорошая. Я бы всегда на эту цену покупателя нашел… Но для первого знакомства — извольте — миллион сброшу.