Князь Самбикин объявил доктору тихо и как бы таинственно, что «эта девушка — племянница мужа его сестры...» — А Богоявленского ведь вы знаете, — прибавил он, — его по вашей же рекомендации пристроили в дом к Авдотье Андревне Забелиной, к матери Платона Михай-лыча — моего зятя... Он, кажется, очень хороший человек и об вас часто вспоминает и все удивляется, что Полина не откажет Воробьеву и не возьмет вас годовым... Это он нам подал мысль пригласить вас, когда мы вчера совсем растерялись.

В самом деле, улыбка Богоявленского при встрече с Рудневым была естественнее ядовитой и отвратительной улыбки в утро их первого знакомства.

Крепко жать руку он не умел, а подавал какой-то холодный и мягкий кусок мяса; но словами выразил свою признательность тотчас же.

— Очень рад вас видеть, Василий Владимiрыч, — сказал он, — я, благодаря вам, переминаюсь кой-как теперь... Спасибо вам...

— Вам хорошо в семье этой? — спросил Руднев.

— Э! Разве бывает хорошо в семье! — отвечал Богоявленский, махнув рукой. — Четыреста рублей! Вот, что хорошо! А семья мерзкая, как почти все наши русские семьи. Ну, да их к ладу, или к чорту; а я сюда приехал ведь вас в эту мерзкую семью звать. Как бишь это — Петру апостолу не велено было для пропаганды и гадиной брезгать...

— Да что такое, болен что ли кто-нибудь?..

— Вот этой барышни папа нездоров, — продолжал Богоявленский, указывая глазами в сторону Любаши, которая у окна шепталась с хозяйкою дома. — Барышня, как водится, не выдерживает критики, но получше своей обстановки. Не надеялась на убедительность своих речей и, по совету бабки, взяла меня с собою. Я очень рад, долг платежом красен... Не откажите моему удовольствию вам заплатить услугой за услугу. Ведь к такому рассчитанному обмену услуг не должен ли прийти весь мiр? Хоть и небогаты, а деньги вам дадут...

— Да что я вам дался! — сказал с сердцем Руднев, — нет у них Воробьева! Человек светский с перстнями, с цепями, завитой. Про министров и графов все рассказывает... Гораздо лучше.

— Тут целая история! Старик немного тронут... Любовь Максимовна, а Любовь Максимовна, потрудитесь доктору объяснить, отчего ваш папа не хочет Воробьева...

Любаша подошла, чуть-чуть краснея и заметно удерживая свои свежие губы от привычной улыбки.

— Да, пожалуйста, поедемте к нам, — сказала она. — Папа терпеть не может Воробьева: он все боится, что Воробьев отравит его. У папа бывает это временем...

— Да говорите просто, Любовь Максимовна, — перебил Богоявленский, — что это? Зто значит периодическое умопомешательство. Чего тут стыдиться; вы разве виноваты?

Полина, убедившись, что ее сыну легче, стала тоже просить Руднева съездить с Любашей, переночевать там и поутру возвратиться опять к ней.

Пришлось ехать в санях вдвоем с Любовь Максимовной.

В передней хозяин дома схватил Руднева за обе руки, долго и выразительно жал их, приговаривая: «Благодарю, благодарю», и оставил в одной из рук его пакет с деньгами. А Богоявленский, прощаясь с ним, сказал: — Вы поедете с Любовь Максимовной; а мне кстати надо провести сегодня вечер на крестинах, у здешнего отца Парфения — еще обогатил нашу касту отпрыском — родил сына...

— Желаю вам веселиться, — отвечал Руднев, надевая свой бараний тулуп.

— Веселья-то мало; а уж так пришлось. А вы, Любовь Максимовна, смотрите, моего доктора не конфузьте дорогой. Он стыдлив, должно быть, сгорит от стыда, и вашему папа будет хуже, если вы в Чемоданово привезете одну груду пепла...

Любаша усмехнулась, Руднев поморщился и ввалил свой тулуп в сани около бархатного салопа цветущей девушки. Атеист, насмешливо проследив за ним глазами, сошел с крыльца и задумчиво побрел к священнику.

Уж начало смеркаться, и мороз немного спал; заря занималась за лесом после сверкающего дня. Долго мчались по накатанной дороге Любаша и Руднев; по узким лесным дорогам ехали тихо, чтоб не сломать об деревья сани, а на открытом поле кучер кричал, и летели; только держись.

— Хорошо ехать в санях! — сказала Любаша.

— Недурно, — отвечал Руднев.

— И погода сегодня славная. Завтра тоже будет хорошая. Заря такая чистая. А вы не озябли?

— Нет, — отвечал он, — не озяб что-то... Когда же тут успеть озябнуть.

Уже видно было имение родных Любаши, и очень заметна была одна еловая аллея в саду, между другими голыми деревьями, когда Любаша опять обратилась к Рудневу: — Вы не показывайте виду папа, что вас для него привезли: скажите, что для тетушки Анны Михайловны. Она тоже часто нездорова. Он сегодня смирнее стал, оттого что бок сильнее болит, а третьего дня сорвал с тетеньки мантилью и бросил в печь... И еще когда будете входить к нему, осторожнее в дверях: он как рассердится на всех, вынимает половицу около порога, чтоб никого не пускать в свою комнату... Прошлого года тетушка Анна Михайловна провалилась под пол... и только одной рукой удержалась.

При этих словах Любаша, заранее начавши улыбаться, засмеялась так громко, что кучер обернулся, взглянул на барышню и тоже захохотал.

Через минуту сани остановились у крыльца чемодановских хором.

Руднева провели по темному коридору в пустую комнату и оставили одного с сальной свечой. Немного погодя пришла горничная, принесла стеариновую и приняла сальную свечку. В соседней комнате шептались. С полчаса посидел он один. Наконец вошла Анна Михайловна. Вприпрыжку подбежала она к доктору и подала ему дрожащую и худую руку.

— Вы озябли? — сказала она, совсем приближаясь к нему лицом, — сейчас принесут чай. Mon frиre va trиs mal... Садитесь, пожалуйста... мы все так огорчены... Садитесь, пожалуйста... Вообразите себе (она еще больше придвинулась к нему и обрызгала ему лицо слюной)... он ажитируется страшно... Третьего дня прогнал дьякона и простудился... Когда он в ажитации, он терпеть не может, чтобы его кто-нибудь спрашивал о здоровье. Дьякон пришел и спросил у него, только всего и спросил: «Как ваше здоровье, Максим Петрович?» И Боже мой!.. C'est affreux!.. Вон, дурак, скотина, вон, дурак, скотина!.. Гнался за ним в переднюю, на крыльцо, на двор... Пришел домой, и в боку немного погодя заболело. Все пробовали: горчичники, липовый цвет, бузину, — все давали...

— Позвольте же мне видеть больного, — сказал Руднев.

— Нельзя вдруг, никак нельзя вдруг. Избави Боже! Un mйdian tout а coup!.. Он придет в бешенство. Надо вас просто познакомить. Сказать: приехал Руднев... Позвольте узнать, как ваше имя... Василий...

— Владимиров...

— M-r Basile. Мы ему скажем... M-r Basile Руднев. Вы пробудьте у нас дня два-три и как-нибудь уговорите его приставить пиявки. Я уж не знаю, право, что делать... Даже домашнее что-нибудь трудно предложить ему... У него страшно ведь болит бок!

В эту минуту послышался шорох шелкового платья, и вошла Любаша.

Она сказала, что к отцу можно, что напрасно тетка беспокоится, что Малаша неосторожно проговорилась о приезде доктора, и старик спросил только у нее: «Какой это доктор, Руднев, что ли?» И когда ему сказали, что Руднев, он успокоился и прибавил: — Для Анны Михайловны?

— Да, папа, для Анны Михайловны...

— Ну, пусть и ко мне зайдет...

Анна Михайловна была, по-видимому, рада и, шатаясь, пошла вперед. Любаша и Руднев за нею.

— Сколько верст отсюда до Троицкого: кажется, верст двадцать пять? — спросила девица.

— Да, будет около этого, — отвечал доктор.

— Я проезжала через Троицкое несколько раз. Как у них хорошо; я бы хотела там побывать.

Руднев не отвечал.

— У Полины тоже дом хороший, только там как-то, мне все кажется, должно быть лучше.

— Да, Новосильская хорошо живет, — сухо отвечал молодой человек.

Любаша замолчала, увидав, что он так неохотно разговаривает, и они перешагнули вместе через яму порога. Старик сидел с кочергой у печки, когда Руднева ввели к нему.

— Папа, Василий Владим1рыч Руднев, — сказала Любаша.

Старик покашлял, исподлобья посмотрел на него и протянул руку.