Фабиан смутился. По-видимому, Клотильда поделилась с баронессой своими сокровенными мечтами, и дамы в его отсутствие уже не раз беседовали о том, что служило теперь предметом оживленных споров по всей стране.

В отпуску у него было довольно времени, чтобы обдумать все эти вопросы, но сообщать свое решение Клотильде он считал преждевременным.

Фабиан откинулся в кресле и сложил руки, как для молитвы, что он обычно делал, когда собирался произнести обстоятельную речь.

– Ваше желание совпадает с желанием Клотильды, баронесса, – начал он, улыбаясь. – Этот же вопрос часто и столь же нетерпеливо задавала мне Клотильда.

– Меня бы очень удивило, если бы она этого не делала, – засмеялась баронесса и взяла своими холеными пальцами сигарету.

– Боюсь, что Франку не хватает нужной гибкости, баронесса, – вставила Клотильда.

– Гибкости! – Баронесса от восторга даже подскочила в кресле. – Вот слово нашего времени! Гибкость! В наши дни неуклюжая прямолинейность – порок, преступление, непростительное преступление!

Клотильда явно решила разыграть сегодня роль нежной супруги. Она даже улыбалась Фабиану, хотя он сомневался в искренности ее улыбок.

– Мне кажется, что Франку не удастся преодолеть до конца свои симпатии к прежним политическим партиям, – сказала она.

Фабиан рассмеялся и стал уверять, что не связан тесными узами с какими-либо политическими партиями. Несколько лет он так же, как и баронесса, – о чем он только сейчас узнал, – был близок по своим взглядам к немецкой национальной партии. Позднее его симпатии обратились к партии центра, что вполне естественно, так как он католик. Но все это было несерьезно.

– Я не раз говорил Клотильде, – продолжал он, – что поспешность не в моем характере и что у меня были причины ждать, пока…

– Ждать? Ждать! – перебила его баронесса, смеясь так звонко, что это было уже почти невежливо. Ее смех звучал, как смех молодой девушки. Клотильда вторила ей.

Баронесса фон Тюнен, склонясь, дотронулась до руки Фабиана.

– Дорогой друг, – проговорила она с дружеским упреком, – можно ли еще колебаться? Вы знаете, что изо дня в день твердит полковник? Он говорит, что в Германии народился гений, но немцы никогда не умели распознавать гения, и многие из наших соотечественников все еще не могут отделаться от этого наследственного порока. – Она по-прежнему улыбалась, глядя на Фабиана, но теперь к ее улыбке примешивалось снисходительное сожаление. – И этот наследственный порок, друг мой, – трагическая причина того, что Германия до сих пор не заняла в мире подобающего ей положения.

Фабиан покраснел.

– Простите, баронесса, – произнес он, слегка отодвигая руку и все еще красный от смущения. Он вновь откинулся в кресле и начал многословно пояснять, что считает затронутый вопрос слишком серьезным и значительным – от него нельзя отделаться общими фразами. Он лично хотел выждать, покуда развитие событий не поможет ему разобраться в положении вещей. Разве не долг каждого человека – проверять свои убеждения? Не то его еще заподозрят в приспособленчестве, как уже заподозрили многих других. Разве это не так?

Обе дамы утвердительно кивнули. Он безусловно прав! Всем своим видом они давали понять, что готовы его слушать. Фрау фон Тюнен сосредоточенно разглядывала сверкающие камни своих колец, любуясь их переливами на свету. Клотильда закурила сигарету и, вытянув губы, стала пускать струйки дыма, искоса поглядывая на Фабиана.

– Кроме того, – закончил Фабиан, к которому мало-помалу вернулось его обычное спокойствие, – мое положение требовало от меня тщательно продуманных решений. Я офицер и католик!

Он замолчал, видимо, выложив все свои козыри.

Фрау фон Тюнен продолжала любоваться своими кольцами, потом оставила их в покое и, вскинув на Фабиана небольшие быстрые глаза, заметила:

– Я вас вполне понимаю. В нашем роду, кстати сказать, протестантском, тоже было немало офицеров и крупных чиновников. Мой двоюродный дед, Бергенштрем, был советником консистории и знаменитым проповедником. Он оставил много известных трудов. Вы никогда о нем не слыхали?

Фабиану пришлось сознаться, что он не слыхал о знаменитом проповеднике Бергенштреме.

Баронесса снисходительно улыбнулась.

– У нас в крови уважение к любому вероисповеданию, – заметила она, – впрочем, это само собой разумеется. Я только не пойму, что вы усмотрели антикатолического в новом движении? – Она все время говорила «движение» и ни разу не произнесла слова «партия».

Фабиан задумался. Исчерпывающе и тактично ответить на этот вопрос было очень не легко.

– Мне показалось, – произнес он, помедлив, – что ему чуждо положительное христианское начало.

Фрау фон Тюнен снова расцвела любезной улыбкой. Она взяла сигарету из чаши, стоявшей на столе.

– А решительное антикоммунистическое направление, разве это само по себе уже не христианское начало? – спросила она. – Для меня, как и для многих других, коммунизм есть прямое отрицание христианства. – Она торжествующе улыбнулась и зажгла сигарету.

Фабиан хотел было возразить, но баронесса подняла свою маленькую унизанную кольцами руку и выпустила в воздух легкое облако дыма. Она покачала головой, голубые перышки на ее шляпке опять заиграли всеми оттенками, и сказала:

– Друг мой, не думаю, чтобы ваш католицизм был достаточно веским аргументом. Нет, нет и нет! Ну может ли политическая партия пробить себе дорогу епископским жезлом! Как вы полагаете?

Обе дамы засмеялись.

Клотильда пожала плечами. С улыбкой, но бросив холодный взгляд на своего супруга, она заметила:

– Говоря по правде, Франк не такой уж ревностный католик. Он редко бывает в церкви и никогда не исповедуется. В глубине души он очень равнодушен к католицизму. – Она опять рассмеялась своим несколько деланным смехом. Чувствуя поддержку, Клотильда, как и многие женщины, смело нападала на мужа, а иногда даже как бы стремилась разоблачить его.

– Но позволь, Клотильда, – учтиво возразил Фабиан, – разве нельзя быть религиозным и не соблюдать обрядов?

Баронесса утвердительно кивнула.

– Разумеется, – подтвердила она, – тем не менее я считаю ваши доводы несостоятельными. Мой муж, как вы знаете, кадровый полковник. А вы, мой друг, если не ошибаюсь, капитан запаса?

Фабиан невольно приосанился, когда баронесса упомянула о его воинском звании. Он был ретивым солдатом и во время мировой войны получил немало наград.

– Позиция армии, – ответил он, – долго оставалась неясной, баронесса. Я неоднократно запрашивал командира полка, не зная, как мне себя вести. И он всякий раз советовал мне выжидать.

Баронесса перебила его. Очаровательно улыбаясь, с сияющими глазами она сказала:

– Ваш командир полка, по-видимому, был не в курсе событий или еще не отрешился от прежнего кастового духа! Вы посмотрите хотя бы на моего мужа и на многих других представителей высшего офицерства. Нет, мой дорогой, кастовые перегородки, слава богу, рухнули. И рушатся ежедневно одна за другой. Когда я думаю о том, что было прежде, меня охватывает ужас! На свадьбе моей племянницы, много лет назад вышедшей замуж за некоего графа Штумма, присутствовала княгиня Грейльсхейм, которую все именовали «ваше сиятельство». С ней носились, точно с королевой, настоящей королевой! Меня она, можете себе представить, вообще не замечала! Точно я воздух! А ведь наш род не менее знатен, чем ее, а может быть, и познатнее.

Баронесса еще и сейчас смеялась при этом воспоминании.

– Нет, нет, – горячо продолжала она, – этого смехотворного кастового духа, слава богу, больше не существует. Сдается, мы приближаемся к тому самому Egalité, [3]о котором когда-то мечтали французы. Но полковник, мой муж, утверждает, что именно новому движению мы обязаны тем, что коммунисты еще не зажгли крыши над нашими головами.

– И не перерезали нам глотки, – убежденно добавила Клотильда.