Затем я надолго перестал общаться с русским домом. Лишь время от времени поглядывал на него с подоконника. Занавески на его окнах были по большей части плотно задернуты и летом, и зимой. А когда их чуточку приоткрывали, я видел мельком массивную старинную мебель и цветные скатерти с кружевной каймой, покрывавшие столы и комоды, книжные полки и пианино, и повсюду — декоративные безделушки. Все это напоминало жилище бабушки Веры, и, может быть, поэтому комнаты русских казались мне уютными — наша собственная мебель была в стиле позднего фашистского функционализма 40-х годов… На стенах в комнатах у русских висели портреты Ленина и Сталина. Я оглядывался с подоконника на стену собственной комната, там висел портрет дедушки Бени — курсовая работа матери, когда она училась в Атенеуме. Беня был изображен с трубкой во рту и без затылка — обстоятельство, которое усиленно подчеркивал ее тогдашний преподаватель.

На той стороне улицы Ленин и Сталин, на этой Беня, между ними маршальский проспект, широкий, угрожающий и разделяющий. А посредине финляндский регулировщик с отстраняюще поднятой рукой в белой перчатке. Бене не было дано выбирать сторону.

Ворота кладбища были заперты. Табличка извещала, что кладбище закрыто по случаю еврейского праздника. Еврейский праздник не ахти какое событие. Это кладбище еврейской общины. Я без труда перелез через стену. Она не была особенно высока, человек посторонний мог, не вставая на цыпочки, увидеть поверх нее, как евреи хоронят своих мертвецов. Правда ли, что они хоронят их стоймя? По другую сторону стены гои прогуливают собак. У них в обычае с бессмысленным выражением на лице глазеть поверх стены, и они с разочарованием убеждаются, что четверо дюжих мужчин опускают в могилу гроб с усопшим евреем горизонтально; раввин читает что-то нараспев на непонятном языке, потом могилу засыпают, и никто не бросается с плачем на могильный холм. Собачники ведут своих питомцев дальше и дают им орошать беззащитные могилы царских солдат близ теннисного корта. Дома они расскажут, что евреи хоронят своих мертвецов стоймя, они будто бы видели это собственными глазами поверх стены, через которую я перелезал, потому что у меня были родственники на кладбище. Правда, был еврейский праздник, но я никогда не понимал, почему в праздник нельзя ходить на кладбище. Этого никто не мог сказать. Просто — так было всегда. Быть может, я не умел правильно спросить.

Я спрыгнул со стены, прошел мимо побеленной часовни. Под пригорком стояла зеленая скамья. Я присел на нее, прислонил голову к серой каменной спинке, на которой высиживала птенцов каменная голубка.

Могил героев тридцать с лишком, они ограждены тяжелыми цепями. В День памяти павших в каждом углу этого четырехугольника в почетном карауле стоит финский солдат. Из-под каски немецкого образца солдаты напыщенно-торжественно глядят прямо перед собой. Смутно догадываясь о смысле всего этого, ребенком я порой испытывал неудержимый прилив патриотических чувств: финские солдаты чтят память героев-евреев, отдавших свои жизни за свободу Финляндии, чтобы финны могли свободно чтить своих погибших героев, которые… ну, и так далее. Я не смел додумать мысль до конца, краснел, к горлу подступал комок. Но тогда я был ребенком.

Потом был другой год, другой День памяти, я подрос, и одним из солдат в почетном карауле был мой брат Андрей, который проходил строевую службу, обучаясь в государственном исследовательском институте химического профиля. Подобно чешскому доктору Прокопу, он разрабатывал способы получения взрывчатых веществ из картофельной муки, помад и слабительных. У него был низкий лоб, но тем не менее он был смышлен и рассеян. Он вперял неподвижный взгляд в пространство, пытаясь вспомнить, почему при гидролизе белки распадаются на аминокислоты. И стоит ли за всем этим Бог?

Я пытался поймать взгляд Андрея, хотел узнать, выдержит ли его серьезная ряшка мою злорадную ухмылку, но он смотрел мимо меня, глубоко погруженный в свои мысли. Я этого не понимал и начинал в упор глядеть ему в глаза, вызывая на соревнование в гляделки. Через две минуты игра начинала меня тяготить, и я с трудом удерживался от смеха, но он-то меня просто не видел.

Старый раввин пел поминальную молитву в честь павших героев. Его бородка клинышком тряслась, когда он выводил фальцетом рулады, разукрашивая монотонный мотив. Его очки были покрыты инеем. Председатель погребального братства произнес брызжущую патриотизмом речь в память павших. Он был бледен от волнения, его голос то и дело срывался. Дети вокруг прыскали со смеху. Меня тоже разбирал смех, но я непоколебимо смотрел на Андрея. Хромой старший лейтенант, финн, приветствовал павших героев от имени вооруженных сил. Суть его речи сводилась к тому, что отдать жизнь за отечество может любой независимо от расы и вероисповедания. Плешивый еврей, майор запаса, поблагодарил от имени павших и заверил, что уж евреи-то за милую душу отдадут жизнь за любое отечество, которому это угодно.

Я заглядывал Андрею по очереди в оба глаза. Он был очень бледен под сенью немецкого стального шлема. Он разлагал аминокислоты на карбоксильные и аминогруппы: глицерины, аланины, серины, валины. Речи отзвучали, мероприятие близилось к концу; разводной почетного караула скомандовал «налево» и строевым шагом направился к воротам, три солдата последовали за ним. Андрей не шелохнулся. Он стоял на месте как вкопанный, глядя мимо меня, запутавшись в структурной формуле молекулы инсулина. Я тоже не заметил ухода солдат. Дружеские руки подвели переступающего негнущимися ногами Андрея к ожидающей у ворот группе солдат. Я вздрогнул от пронзительного лая какой-то шавки и поглядел в сторону стены. Поверх стены, ковыряя в носу, на меня смотрел рыжеволосый мальчишка. Лейтенант, разводной почетного караула, не стал делать Андрею выговор, полагая, что тот чрезмерно разволновался. Шагая вольным шагом, солдаты пошли в направлении крематория и исчезли из виду. Это было давно. С тех пор прошли годы.

Я встал со скамьи и пошел вдоль могил. В каждой покоился ребенок. Так они были закопаны — поодиночке. Таков еврейский обычай. Христиане также хоронят своих детей поодиночке, каждого ребенка в своей собственной маленькой могилке. В этом нет ничего удивительного. Таков христианский обычай. А вот не так давно в некоторых странах неевреи хоронили еврейских детей в общих могилах. И это тоже чуть не вошло в обычай. Правда, сперва детей полагалось убить. Возможно, бывали случаи, когда в общих могилах детей хоронили в стоячем положении, но это не значит, что таков еврейский обычай. Помимо того, не всех детей хоронили мертвыми. Захоронение заживо как особый вид наказания встречается в половине стран мира. Обычаи народов разнятся, думал я, проходя мимо детских могил. Эти дети были положены в гробы мертвыми и невредимыми. Счастливые дети. Я прошел мимо детских могил.

Я нашел водопроводный кран и напился. Посмотрел на семейную могилу потомственных еврейских заводчиков. Матово-черный запотевший гранитный куб весом в две тонны обманчиво напоминал несгораемый сейф. Земные останки клана были несокрушимо укрыты от вандалов. Его духовное наследие охранялось настоящим сейфом и законодательством Финляндии. «В этой стране хорошо жить», — казалось, вздыхали под могильным холмом. Могущественные люди страны кичились своим богатством и после смерти. Невзирая на расу, национальность, вероисповедание.

Когда я подступил поближе к этому монолиту, чтобы прочесть эпитафию, высеченную золотыми древнееврейскими буквами на его боку, из-за него выскочил маленький красноносый старик в сапогах и форменной фуражке. Часто моргая черными глазками-пуговками, он поднял руку с зажатыми в кулаке граблями.

— Как вы сюда попали? Что вы тут делаете? — пронзительно заверещал он.

— Просто взял и пришел. Я не собираюсь валить надгробные памятники, будьте спокойны.

— Уходите. Кладбище закрыто. Вы что, не заметили? Сегодня праздник.

— Дедуся, милый, для меня не существует никакого праздника.