— Мы немцам зададим, — горячо заявил молодой солдат. — Они долго не продержатся, эти придурки… Куда им на два фронта… Мы им зададим…

— Нам-то от этого какая польза? — спросил пожилой человек.

— А кому надавали по шее японцы? — злорадно заметил кто-то.

— Мне крепко досталось при обороне Порт-Артура, — признался пожилой человек.

— Я жестянщик, оставил мастерскую, четверых детей… и жену, — мрачно заметил сосед Бени. — Какое у нас общество? Бедняк вкалывает из последних сил и все равно голодает, а когда по милости господ все идет вкривь и вкось и начинается война, господа заводят речи о народе, отечестве, чести…

— Верно, — подтвердил Беня. — Прощайте, родные места, долго, долго глядел я на вас, а теперь труба зовет на защиту отечества…

— …Которое не принадлежит нам, — пробормотал жестянщик.

— …Которое принадлежит нам, — продолжал Беня. — Это так, и так было всегда.

— Я оставил мастерскую, — повторил жестянщик, бросив на Беню злой взгляд, — очень прибыльную мастерскую в Ярвенпяя.

«А что оставил я? — думал Беня. — Веру, Арье, Голду, Таню и еще четвертого, неизвестно как его назовут. Вот кого я оставил. Ну а еще что? Что такого я делал, чего не могу больше делать? Играл на корнете и ходил в оперу. Гулял по бульвару, заложив руки за спину, с тростью в руке и сигарой в зубах…»

— Я оставил трубу, — скорбно сказал он вслух.

— Где? — полюбопытствовал жестянщик.

— Она упала на перрон, — прохрипел Беня, сглатывая табачную жвачку.

— Не горюй, друг, — подбодрил его жестянщик. — Случаются вещи похуже. Подумаешь, труба! Сделаю тебе новую, и задешево.

— Ты можешь сделать трубу? — усомнился Беня.

— Конечно. На то я и жестянщик. У меня и вправду осталась мастерская в Ярвенпяя. Вот закончится война, вернусь домой и тут же сооружу тебе трубу. А ты-то сам чем промышлял?

— Жена продавала на толкучке старое платье.

— Ну-ну… А ты, должно быть, богач, раз куришь сигары.

— Это дешевые сигары. Мы самые что ни на есть бедняки.

— Так чем же ты занимался? — снова спросил жестянщик.

— Жена продавала на толкучке старое платье. Сам-то я никудышный торговец. Наверное, хуже меня во всем Хельсинки не сыщешь, — сказал Беня. — Мне не стоит и пытаться продавать что-нибудь кому-нибудь. А вот жена торгует, работает день и ночь и все равно всегда в хорошем расположении духа. Я иногда пытаюсь помочь ей, но из этого ничего не выходит. Когда бедный клиент — а у нас все клиенты бедные — приходит купить куртку, подбирает себе подходящую и начинает сетовать, что слишком высока цена, я просто не могу с ним спорить. Говорю лишь, что клиент совершенно прав, и вешаю куртку на место. Если же клиент и вправду заинтересован, но хочет поторговаться, я спрашиваю, сколько он может заплатить за нее, если учесть, что хлеб подорожал, да и вообще времена нынче такие неопределенные. Он называет какую-то цену, я запросто соглашаюсь, жена это слышит и вопит, что это ниже покупной цены, и это верно, и я рыкаю на нее: «Ну и что из того? Кто здесь командир?..»

— Я здесь командир! — рявкнул раскрасневшийся капитан Касулкин, как раз в этот момент вошедший в вагон. — Молчать! Кто тут еще разговаривает? — И, набычившись, осмотрелся вокруг. — Солдаты! Я капитан Касулкин, — громогласно продолжал он, доставая из кармана измятый лист бумаги. Сейчас я зачитаю вам указ Его Императорского Величества царя Николая Второго! Слушайте! Вообще-то говоря, его предполагалось зачитать одновременно всем войсковым частям на Хельсинкском вокзале, но какой-то болван слишком рано затрубил. И вот теперь я бегаю по вагонам, зачитываю это гов…

— Господин капитан… я не нарочно, — прервал его Беня.

— Заткнись, милейший, ты что, с ума соскочил? А ну, слушайте!

«Солдаты! Не наша вина, что тевтоны, аллоброги, кимвры, эдуи, узипеты и тенктеры двинули свое более чем двухмиллионное объединенное войско к нашим границам, дабы напасть на нашу превыше всего ставящую мир и порядок империю. Посланец их повелителя предъявил наглый ультиматум, самые формулировки которого настолько оскорбительны, что могут служить основанием для объявления войны. Вот содержание ультиматума:

Если мы не прекратим оказывать моральную и политическую поддержку сербам и словенам, которых атакуют треверы, нервии и сеноны, и не заявим прямо и недвусмысленно, что обещаем не оказывать помощь братским народам, пусть упомянутые выше орды сделают из сего собственные выводы и примут меры к своей защите.

Солдаты! Наша империя, Святая Русь, не может подчиниться условиям, продиктованным наглым врагом. Наша империя с честью выполняет роль форпоста Востока против варварского Запада. Солдаты! Враг объявил войну. Будем же биться. Мы победим! Мы победим! С нами Бог. А еще на нашей стороне Франция и Англия. Урааа!»

Хриплое «ура» капитана Касулкина огласило вагон. Солдаты сидели серьезные, как на похоронах. Лица некоторых отражали удивление. Касулкин огляделся, готовый к спору, но никто даже не улыбнулся. Разочарованный Касулкин ушел в следующий вагон.

— Эдуи? Узипеты? Тенктеры? Не слыхал о таких, — пробормотал пожилой солдат. — Похоже, кто-то окончательно сбрендил.

— Что-то знакомое… что-то знакомое, — пробормотал Беня себе под нос.

— Против кого мы, собственно, воюем? — истерично вопрошал молодой солдат. — Он ничего не сказал о немцах. Почему? Кто скажет, с кем мы должны бороться?

— Не все ли равно — с кем, черт побери? — раздраженно крикнул пожилой солдат.

— Тебе-то не все равно? — сказал жестянщик.

— А!.. Вспомнил! — воскликнул Беня. — «Галльская война» Юлия Цезаря! Ясно как день! Какой-то болван припутал к указу «Галльскую войну»!

— Не трепли языком! — буркнул жестянщик. — И так ничего не разберешь, а ты еще больше запутываешь!

— Но кто-то определенно припутал «Галльскую войну» к указу, — упорствовал Беня. — Это так и не иначе.

— Кто же это мог быть? — спросил капрал-ингерманландец.

— Не знаю. Может, этот капитан… Касулкин… А может, и сам царь!

— Ну да? Столько дурачины зараз? — рассмеялся пожилой солдат.

Солдаты долго спорили. Одни доставали из ранцев еду и карты, другие спиртное. Бутылки начали ходить по кругу. Кто-то играл на двухрядке. Кто-то пел. Все потели. В вагоне было невыносимо жарко, безропотный солдат-бородач, не сумев очистить глаз от табака и не найдя своего места, ходил, часто мигая, из вагона в вагон.

На вокзале в Выборге состав на минуту остановился. В поезд чуть ли не силком затолкали несколько человек. Один из них попал в вагон Бени. Он норовил пробиться в давке вперед по проходу и злобно чертыхался: «Пропустите, черти… подвиньтесь… дайте пройти… болван… мой ранец… черт этакий!.. попробуй только еще раз наступить мне на ногу…»

Беня тотчас узнал Вольфа Блондера и крикнул ему:

— Блондер? Откуда ты взялся? Ведь ты же в Америке!

— Точно, в Америке, — с горечью отозвался Блондер, протолкался к Бене и уселся с ним рядом. Один глаз у него был черный, нос свернут на сторону. — Повернул назад уже в Гетеборге. Затосковал по семье.

— Понятно, понятно, — сказал Беня. — Раскаялся и добровольно явился на призывной пункт.

— Чушь. У меня был план. Я думал, если прикинусь глухим, меня освободят от военной службы, во всяком случае, на фронт не пошлют. Думал! Не надо было думать!

— Стало быть, не удался, — сказал Беня.

— Ты о чем?

— Твой план. Сорвался, — пояснил Беня.

— Не по моей вине. Я сделал все, что мог! Офицеры призывной комиссии то шептали, то кричали мне в ухо, а я и глазом не моргнул. Врачи обследовали ухо, и зондами ковырялись, и лампами освещали, только я твердо стоял на своем. В конце концов мне выправили бумагу, будто я глухой и к военной службе не годен!

— Но…

— Ну да, ты хочешь спросить: тогда какого черта я тут делаю, так ведь?

— Ну?

— Что «ну»?

— Как ты тут очутился?

— Они купили Лейба Финкельштейна.

— Как так?

— Лейб Финкельштейн скурвился. Я вышел из призывного пункта — ног под собой не чую, пошел домой по Торккелинкату, вдруг слышу из ворот знакомый голос, шепот: «Эй, Вольф, кум ахер абисселе» [6]. Это был голос Финкельштейна. Я сразу узнал его. Финкельштейн был мне должен, и я, разумеется, пошел к нему в ворота. Пошел прямо в западню. Двое страшил-жандармов набросились на меня — стояли с другой стороны улицы — и поволокли обратно в призывной пункт. Там мне надавали по морде и через четверть часа отправили в путь. И вот я здесь.