Ей не хотелось ничего скрывать, потому что потом начинались провокационные вопросы.

– Вами писали испанские и иностранные мастера. Наверное, вы говорите по-английски?

– Ага. В совершенстве.

– Вы работали в наружных и внутренних картинах. Что вы делаете лучше?

– Одинаково. Я могу быть внутренней и наружной картиной, сезонной и даже постоянной – конечно, в зависимости от костюма и времени года. Хотя я могу выставляться в постоянной наружной картине и обнаженной, с соответствующей защи…

– Мы видели твои предыдущие работы, – перебил ее мужчина. – Нам понравилось.

– Большое спасибо. А «Девушку перед зеркалом» вы не спускались посмотреть? Это замечательная картина Бассана, правда, я это говорю не потому, что в ней я, а…

– Вы также участвовали в подвижных картинах обоих типов: в перфомансах и во встречах, – снова перебил ее мужчина. – Они были интерактивными?

– Ага. В некоторых случаях – да.

– В какой-нибудь из них вас купили?

– Почти во всех.

– Хорошо. – Мужчина улыбнулся и посмотрел на бумаги, будто причина его улыбки крылась в них. – Это резюме, предназначенное для рекламы. Теперь я хочу услышать полный вариант.

– О чем вы?

– О всей вашей профессиональной деятельности, о той, которую нельзя упоминать в брошюрах. Например, вы когда-нибудь были украшением, живым предметом, домашней утварью?

– Я никогда не занималась утилитарным искусством, – ответила Клара.

Это была правда, хотя она не знала, поверил ли ей мужчина. Но фраза показалась ей немного заносчивой, поэтому она пояснила:

– В Испании еще не прижилась привычка покупать живые украшения.

– Арт-шоки?

Сразу Клара не ответила. Она выпрямилась на стуле (шуршание масляной краски на расписанных ягодицах) и решила держать ухо востро.

– Простите, чем вызван этот вопрос?

– Мы хотим знать, на какой уровень требований можем с вами рассчитывать, – спокойно ответил мужчина.

– Предупреждаю, я не хотела бы делать ничего противозаконного.

Она ожидала реакции, но реакции не последовало. Тогда Клара поспешно добавила:

– Ну, возможно, я и согласилась бы. Но я хочу знать, что вы будете делать, где и кто тот художник, который ко мне обращается.

– Пожалуйста, ответьте на вопрос.

Она подумала, что, если сказать правду, ничего дурного не случится. Так или иначе, она совершеннолетняя, а два арт-шока, в которых ее купили в этом году, были не слишком крутыми и выставлялись только в частных помещениях перед взрослыми зрителями. Однако правда и то, что в обоих арт-шоках попадались сцены, которые, пожалуй, переходили границу дозволенного. Например, в «625+50 линий» Адольфо Бермехо одно из мужских полотен обезглавливало живого кота и проливало его кровь на спину Кларе. Преступление это? Она не уверена, но вопрос был общим, а значит, и ответить на него можно было в общем.

– Да, я участвовала в арт-шоках.

– Грязных?

– Нет, никогда, – твердо заявила она.

– Но, если я не ошибаюсь, вы работали с Джильберто Брентано.

– В прошлом году я сделала с Брентано два или три арт-шока, но ни один из них не был грязным.

– Вы входили в какую-нибудь организацию, поставляющую молодой материал для произведений искусства?

– Несколько месяцев я работала в британской «Зе Сёркл».

– В каком возрасте?

– В шестнадцать лет.

– Что вы там делали?

– То же, что и всегда. Мне покрасили волосы в рыжий цвет, нацепили кольца, и я участвовала в настенных росписях типа «Рыжая дорога».

– Это был ваш первый опыт в сфере искусства?

– Ага.

– Насколько я понимаю, – произнес мужчина, – вам нравится жесткое, рискованное искусство. Вы не выглядите жесткой и рисковой. Скорее кажетесь мягкой.

Непонятно почему, но Кларе нравилась презрительная холодность этого типа. Улыбка растянула масло на ее лице.

– Я и вправду мягкая. Жесткой я становлюсь, когда меня расписывают.

Мужчина не подал виду, что счел ее слова шуткой. Он продолжил:

– Мы приехали предложить вам нечто жесткое и рискованное, самое жесткое и рискованное из того, что вы делали за свою бытность полотном, самое важное и сложное. Хотелось бы убедиться, что вы подойдете.

Во рту у Клары вдруг стало так же сухо, как и под слоем краски у нее под халатом. Сердце сильно колотилось. Эти слова возбудили ее. Клара любила крайности, темноту за последней гранью. Если ей говорили: «Не ходи», ее тело двигалось и шло ради простого удовольствия ослушаться приказа. Если что-то внушало ей страх, она могла постараться держаться от этого подальше, но никогда не теряла из виду. Она не выносила указаний заурядных художников, но если вызывавший у нее восхищение мэтр просил сделать невозможное, ей нравилось слепо повиноваться, что бы это ни было. И особых границ у этого «что бы то ни было» не было. Ей жутко хотелось узнать, до какой грани она позволила бы себе дойти, если бы идеальная ситуация стала напряженной. Ей казалось, что до потолка – или до дна – ее возможностей еще очень далеко.

– Интересно, – произнесла она.

Помолчав немного, мужчина добавил:

– Конечно, вам придется оставить все на довольно долгое время.

– Я могу все оставить, если предложение того стоит.

– Предложение того стоит.

– И мне следует в это поверить?

– Ни мы, ни вы не хотим торопиться, не так ли? – Мужчина поднес руку к пиджаку. Черный кожаный бумажник. Бирюзовая визитка. – Позвоните по этому номеру. Сроку у вас до вечера четверга, до завтра.

Прежде чем опустить визитку в карман халата, Клара взглянула на нее: только номер телефона. Похоже, сотового.

Кабинет Гертруды находился в маленькой белой комнате без окон. Однако Кларе показалось, что на улице пошел дождь. Слышна была приглушенная художественная имитация дождя. Оба мужчины смотрели на нее, не сводя глаз, будто ожидая, что она что-то скажет. Она ответила:

– Мне не нравится принимать предложения, о которых я толком ничего не знаю.

– Вы и не должны ничего знать: вы – картина. Всё знают лишь художники.

– Тогда скажите мне, кто художник, который хочет писать со мной картину.

– Вам нельзя этого знать.

Она молча проглотила это явное проявление неуважения. Клара знала: этот тип говорил правду. Великие мастера никогда не открывали себя полотну до начала работы: таким образом они хранили тайну замысла.

Дверь отворилась, и появилась Гертруда:

– Простите, но я иду обедать, и мне нужно закрыть галерею.

– Не беспокойтесь, мы уже закончили. – Мужчины собрали каталоги и молча ушли.

Во время вечернего сеанса грудь картины вздымалась от дыхания. От волнения пребывать в состоянии «покоя» было невероятно трудно. Однако мечты помогали ей хранить неподвижность, потому что в грезах мы способны двигаться и оставаться на месте. Время шло, никто не спускался смотреть на Клару, но ей было все равно, потому что с ней были ее фантазии.

«Самое жесткое и рискованное. Самое важное и сложное».

Самым заветным ее желанием было стать полотном гения. На ум приходило несколько имен, но она не осмеливалась думать о них. Не хотелось питать слишком много иллюзий и потом разочароваться. Она стояла в молчаливой белизне, пока Гертруда не сказала, что пора закрывать.

На улице действительно шел дождь: мощный летний ливень, который обещали по телевизору. При других обстоятельствах она бегом бросилась бы к стоянке, но сейчас предпочла медленно пройтись под низвергавшимся с неба потопом с сумкой на плече. Она чувствовала, что спортивный костюм облепляет ее, как мокрая простыня, а с берета на голове струится вода, но ощущение не было неприятным. Более того – ей хотелось окунуться в бриллианты ледяной воды.

«Самое жесткое и рискованное. Самое важное и сложное».

А если это ловушка? Иногда такое бывало. Тебя нанимали, назвавшись представителями великого мэтра, вывозили из страны и заставляли участвовать в грязном искусстве. Нет, вряд ли. Кроме того, если бы даже так – она бы рискнула. Быть произведением искусства – значит идти на любой риск, на любую жертву. Разочарование пугало Клару больше, чем опасность. Она была согласна на любую ловушку, кроме ловушки посредственности.