– Уж не ждешь ли ты Кешку? – таким голосом спросила Татьяна, что я только поскорее завел машину.

Проехали по шоссе с полкилометра, когда молчавшая Татьяна вдруг сказала:

– Какой спортсмен пропадает! – и во весь голос стала декламировать: – «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла!…»

Тут и я увидел Кешку: он стоял на краю шоссе и махал нам рукой, даже улыбался, кричал что-то.

– Нет! – с проникновенной убежденностью сказала Татьяна. – Помирать буду – не забуду!…

Здесь и я увидел у Гуся забытый нами коврик, подъехал, притормозил. Татьяна потянулась через спинку переднего сиденья, открыла заднюю дверцу, придержав одновременно Венку. Гусь вкинул коврик, полез сам. Татьяна уперлась ладонью в его растрепавшуюся женскую прическу, сказала:

– Минутку, сеньор. Как вы оказались здесь раньше нас?

– Так вы же вон какой крюк делали, а я – напрямик!

– Закрой дверцу с той стороны, – спокойно сказала Татьяна.

С лица Кешки мгновенно слетело оживление.

– Ванька, у меня даже денег на билет нет, – затянул он.

Я сунул руку в карман брюк, достал единственный рубль, но Татьяна взяла меня за руку.

– Да как же он до дому-то доберется? – шепотом спросил я.

– А так же, как всю эту гадость сегодня проделывал! – И губы у нее опять начали кривиться.

– А, черт! – сказал я и дал газ.

Татьяна молчала. Потом включила радио, положила голову мне на плечо. Так мы и ехали. И мне почему-то уже стало казаться, что с мамой ничего не случилось за время моего отсутствия, и даже что она поправится, обязательно поправится! Я представил, как расскажу маме, какая удивительная Татьяна, а мама все поймет. А после Татьяна зайдет к нам, и мама снова обрадуется, потому что увидит в Татьяне все то же, что увидел сегодня я, а раньше – почему-то видел. А мама, возможно, и раньше видела, ведь она поумнее меня.

И вот эти уже уверенные думы о маме, щека Татьяны, доверчиво прижимавшаяся к моему плечу, послушное и могучее движение машины буквально каждым километром все дальше и дальше отодвигали то неприятное, что было сегодня. Я прибавлял и прибавлял газ, точно хотел как можно скорее и подальше уехать от плохого, что было в Солнечном.

– Давай-давай! – шепнула Татьяна.

Как мы в целости и сохранности подъехали к Ленинграду, объяснить не берусь.

– Вот это прокатились! – возбужденно сказала Татьяна, облизывая пересохшие губы, когда я перешел на нормальный режим езды, завидев издали мотоцикл с гаишниками. – Позвольте, молодой герой, я вытру ваш потный лобик! – насмешливо договорила она, провела платочком но моему лбу, и мы неожиданно поцеловались, из-за чего я чуть не врезался в афишную тумбу. – Ну ладно, хватит, погусарствовали! – И Татьяна положила прохладную ладонь на мою руку.

По городу я ехал осмотрительно и даже боязливо. Татьяна вдруг сказала, поглядев на наших однокашников:

– Слушай, Павел Павлович – настоящий работник, ты знаешь, как его больные ценят! Лукерья Петровна для дитятки ничего не жалеет, а сынок?! Когда он еще заехал за мной и Гусь похвастал, сколько они выпивки взяли, я сразу поняла, что… – она покраснела, но не перестала глядеть на меня, – что речь идет о результативности, и так мне противно сделалось!… – И стала уже смотреть мне прямо в глаза. – Если бы ты нас не ждал, не поехала бы!

– И я то же думал, когда стоял с Леной.

– И у Аннушки отличные мать-отец…

Я сказал как можно мягче:

– Вообще-то мне кажутся слегка упрощенными эти разговоры: родители – хорошие, дети, значит, обязательно плохие. Или наоборот. Возьми Гуся, Лену: у всех по-разному, да?

– Куда? – спросила вдруг Татьяна, когда я хотел ехать по Фонтанке через Невский, чтобы попасть в Дачное, где Дмитриевы только что получили квартиру. – Сначала – к Валентине Ивановне!

Я успел включить сигнал, свернул налево, поехал к Московскому вокзалу.

– Знаешь, Танька, я не знаю, что у нас с тобой будет дальше. Но уже и за то, что у нас с тобой было, за то, что ты такая, спасибо тебе! – Еле успел затормозить у Московского вокзала, сказал для полной убедительности: – Как мужик тебе говорю!

– За это – тоже спасибо, – просто ответила она, и глаза ее вдруг опять слегка позеленели. – А это я тебе – уже как баба говорю!

– Сильно мы с тобой повзрослели разом, ничего не скажешь! – И я поехал вокруг сквера на площади Восстания, потом по Старо-Невскому, как и сейчас в обиходе его называют, свернул на проспект Бакунина, доехал до Херсонской, остановился.

– Спят, голубчики? – спросила Татьяна, оборачиваясь назад, и лицо у нее было какое-то странное.

– Ты что? – шепотом спросил я.

– Иванушка-дурачок! – сказала она и стала выходить из машины.

Я вспомнил хозяйственность Венки и Лены, закрыл машину, ключ спрятал в карман. Стали подниматься по лестнице. Татьяна вдруг остановилась.

– Может, мне лучше все-таки не ходить, а?

И так мне обидно вдруг стало!

– Как хочешь…

– Ну ладно, ладно, – прошептала она и даже по руке меня погладила.

В прихожей наткнулись на Виктора Викторовича. Он внимательно оглядел Татьяну, точно это его собственный сын явился с невестой, кивнул ей, сказал мне:

– Валентина Ивановна ела, потом спала, потом чаем напоил.

– Спасибо. А Светка?

– Спит уже. А Зины все нет. – Он поглядел на часы.

Поглядел и я: девять часов вечера. Как же это я времени-то не заметил?

– А меня так и не узнаёте, Виктор Викторович? – волнуясь, спросила Татьяна. – Мы же в прошлом году у вас в цеху были на практике.

– А, Соломина, – узнал он.

– Я хочу проситься к вам на завод, – еще сильнее волнуясь, сказала она.

– Ты?! – Он вытаращил глаза, снова стал Веселым Томасом. – У нас, знаешь, грязно: запачкаешься!

– А я могу и по-другому одеться, – уже весело сказала она. – А ручки – вымыть после работы. – И засмеялась.

И это понравилось Пастухову, он улыбнулся, уже совсем иначе глядя на Татьяну.

– Зайди как-нибудь, потолкуем.

– Вот спасибо! – по-детски обрадовалась она.

А я стоял и со стороны наблюдал всю эту сценку. По-прежнему мне не верилось, даже просто диким казалось представить Татьяну у нас в цеху!

Дверь в нашу комнату открывал медленно и боязливо. Но сначала услышал включенный телевизор, а потом увидел и маму: она сидела в кресле напротив него.

– Мы с Таней пришли, – сказал я.

Мама обернулась медленно, нашла глазами Татьяну, и лицо мамы стало вдруг таким радостным, будто она все время ее ждала.

– Танечка! – сказала мама. – Танечка!

– Я, Валентина Ивановна, я! – Татьяна вдруг заплакала, упала на колени у кресла и ткнулась носом маме в грудь.

Я схватил чайник, выскочил на кухню. Неужели и мама знала все про меня и Татьяну и – молчала?! Никак не мог попасть струей воды из крана в чайник, потом – газ не зажигался. А может, мама просто рада видеть свою бывшую ученицу? Тоже, конечно, возможно…

Подошел к двери в комнату, остановился. Татьяна говорила:

– Мы любим друг друга, Валентина Ивановна, любим!

– Ну-ну, дурочка… Да все будет хорошо, все будет хорошо. Я скоро умру… Подожди, у меня мало времени и сил. Я вырастила его одна, без отца… – Потом было молчание, потом мама сказала: – Иди, пусть он отвезет Лямину и Дмитриева по домам, а сама – останься. Нам с тобой надо как следует поговорить. – И я вдруг понял, что мама слегка улыбается. – Поскольку до второго такого случая я могу и не дожить.

Я, отскочил от дверей. Татьяна вышла, посмотрела мне в глаза, обняла за шею, поцеловала, сунула мне деньги в карман, ушла в комнату.

Я спустился вниз, отвез сначала Лямину – мы рядом живем, – потом Венку. Были, само собой, кое-какие разговоры у меня с их родителями, не без этого. Павел Павлович вышел сам загнать машину в гараж, спросил меня о маме, потом посмотрел на меня внимательно, сказал, точно со взрослым советовался:

– А может, Вениамину сначала все-таки пойти поработать, как ты думаешь?

– Не знаю, – честно ответил я. Распрощались, пошел я к метро, и перед глазами у меня стояло плачущее лицо Венкиной мамы Лукерьи Петровны, доброе лицо и растерянное. Идиот Венка, круглый идиот! И ведь мама у него здоровая, и отец – рядом!