— А почему я не должна ей позволять ездить в Сан-Роман со всякими поручениями? Не понимаю.

— К тому же это не прихоть фрейлейн Ханны, все, за чем она ездит, действительно нужно, — сказала я.

— Эта женщина насквозь фальшива! Она не может быть преданной, — заявила тетя Лусия, внезапно повысив голос, — она слишком глупа для этого, но в хитрости ей не откажешь…

— Да что с тобой, Лусия, — сказала мама, — иногда я отказываюсь тебя понимать.

Тетю Лусию занесло даже больше, чем обычно. И чем ей не угодила фрейлейн Ханна?

— Я тоже тебя не понимаю, тетя, — сказала я. — Что она делает плохого?

— То, что она делает хорошего, и есть плохое! Неприязнь, скрытая за манерами и внешностью святоши, за услужливостью верного человека, за доброжелательностью, и все это, чтобы оскорбить нас! Нет, не вас, вы этого не ощущаете, а меня! Да, меня… И при этом говорить мне… Да это распущенность — кататься на велосипеде, когда нужно сидеть дома и заниматься шитьем. Любая немка выходит из дома только по необходимости, а если такой необходимости нет, тихо-мирно шьет своему Зигфриду рубашки. Проклятье! И она еще пытается убедить нас, что просто так гулять бесполезно, а мы — прекрасные женщины и, между прочим, не поддержали фюрера во время putsch [63]в двадцать восьмом году!

— Как ты можешь такое говорить? — пробормотала я. — Все ведь совсем не так.

Думаю, ни та, ни другая меня не слышала, тем более что они тут же сменили тему, а я еще долго размышляла об этих велосипедных прогулках, и чем больше размышляла, тем чаще вспоминала рождественскую песенку «О Tannenbaum, о Tannenbaum, wie treu sind deine Blätter», и мне становилось грустно. Вдруг мне пришла в голову мысль, которую, однако, нельзя было назвать неожиданной, что неспособность тети Лусии, да и наша тоже, понять фрейлейн Ханну была предвестницей смерти. Правда, я тут же ее отбросила и присоединилась к общему разговору.

Нам позвонили и сообщили, что с фрейлейн Ханной произошел несчастный случай. «Это фрейлейн Рената, — сказала мама, — я не понимаю, что она говорит». Я взяла трубку, но поняла только, что фрейлейн Ханну отвезли в пункт «скорой помощи». Я побежала туда, потому что другой наш велосипед лежал сломанный в гараже. Когда я наконец добралась, врач сказал мне, что завтра ее отвезут в Санта-Марту, в ближайшую больницу, на операцию. У нее перелом бедра, ей дали снотворное, и сейчас она спит. «Сначала ей будет очень больно… Она из вашей семьи?» Я ответила, что да, и в тот момент мне казалось, будто вся моя семья состоит из одной фрейлейн Ханны. Палата, в которой она лежала еще с тремя женщинами, произвела на меня большое впечатление. Там я впервые увидела фрейлейн Ренату — очки у нее сползли на кончик носа, похожего на птичий клюв. Она что-то говорила по-немецки, но, видимо, не ждала ответа. Утром, незадолго до отъезда в Санта-Марту, я позвонила домой, сказала, что поеду с ней. Сзади в такси ехала фрейлейн Рената.

— …Ich konnte nichts dafür [64]. Я ничего не могла, он налетел сверху, — сказала фрейлейн Ханна.

Видимо, когда она вышла из дома фрейлейн Ренаты, который стоит на склоне в верхней части Сан-Романа, на нее налетела машина, и водитель сам отвез ее в пункт «скорой помощи».

— Das Fahrrad!.. kaputt, — сказала еще фрейлейн Ханна и после небольшой паузы добавила: — Es tut mir leid [65]… Велосипед…

— У вас сильно болит? — спросила я.

И она повторила еще раз:

— Das Fahrrad!

Все это продолжалось очень долго, гораздо дольше, чем я думала и чем говорил врач, но все-таки меньше, чем предполагали тетя Лусия и Фернандито. Фернандито сказал:

— Это очень плохо, хуже некуда. Вряд ли она будет ходить.

А тетя Лусия добавила:

— Это как если на тебя вдруг падает метеорит, он уходит метров на тридцать в землю, и мы теперь примерно в том же положении.

Их слова показались мне такими жуткими, что я сразу постаралась выкинуть их из головы, как дурной сон. И вообще нужно не говорить, а действовать. Фернандито, например, считал, что следует возить ей еду.

— Может быть, кого-нибудь нанять, — предложил он.

— На меня не рассчитывайте, — тут же заявила тетя Лусия. — Если я когда-нибудь сломаю ногу, вы меня пристрелите и разбегайтесь.

— Лусия, не говори глупости, — сказала мама.

— Все это ужасно, просто ужасно, — сказала Виолета. — Она ведь в Испании совсем одна, и в Германии у нее никого нет, и здесь, разве у нее кто-нибудь есть? Никого!

— У нее есть ты, и мама, и Фернандито, и тетя Лусия… мы все, — возразила я.

— Ты, может быть, и есть, а я — не знаю, — заявила Виолета. — Я всегда думала, что добрый самаритянин только делал вид, что он добрый, а оказывается, это не так, просто я была глупая…

Я себя глупой не считала, но, возможно, для фрейлейн Ханны было бы лучше, если бы я не пыталась ей помочь и убедить маму взять ее домой. «Еще месяц, максимум два, и все будет нормально», — говорила я, но Фернандито возражал: «Минимум год, если не больше», а тетя Лусия подливала масла в огонь: «Гораздо больше, и вообще в ее возрасте кости уже не срастаются. Я знаю по крайней мере три подобных случая, хотя те люди были даже моложе».

Я не могла и не хотела этому верить, а потому не обращала внимания на их жестокие подсчеты, расценивая их как попытку скрыть добрые чувства к фрейлейн Ханне. Ведь тетя Лусия тысячу раз повторяла: «Говорить о том, что ты чувствуешь, — дурной тон. Я всегда считала, что люди, не важно из какого лагеря, которые в конце войны не желали слушать ничьих историй, поступали совершенно правильно. Утешать еще хуже, чем хныкать…»

Правда, по прошествии какого-то времени я уже так не переживала и не испытывала такой готовности помочь, как вначале, когда с фрейлейн Ханной случилось несчастье.

— Том, что со мной творится? — допытывалась я. — Мне совсем не жаль фрейлейн Ханну, а должно быть жаль.

— Не знаю, — отвечал Том. — Я всегда полагал, что человек должен делать то, что должен, а вот что он должен чувствовать, я судить не берусь.

Наконец было решено, что пока фрейлейн Ханне не снимут гипс и она не сможет двигаться и хотя бы немного себя обслуживать, лучше домой ее не привозить. Из Санта-Марты мы переправили ее в клинику Богоматери де ла Салуд, которой руководил известный хирург из Летоны Хименес де Льяно. Она была даже хуже предыдущей больницы, хотя фрейлейн Ханна лежала в отдельной палате, и вышколенные сестры, когда при мне к ней забегали, обязательно говорили: «Она настоящая немка, потому что мужество — истинно немецкая черта». Брат старшей медсестры, фалангист, сражался в Голубой дивизии, был награжден Железным крестом и погиб из-за отсутствия теплой обуви — отморозил ноги, а потом и вовсе замерз. Я навещала фрейлейн Ханну раза два в неделю. Фрейлейн Рената приходила каждый день и читала вслух сказки Гофмана.

Когда она наконец начала ходить, опираясь на палку, и могла вернуться домой, Фернандито высказался вполне определенно:

— Никогда не следует делать то, чего не можешь, и нужно отдавать себе в этом отчет. Нынешнее ее состояние не изменится, если не станет хуже.

— Но она не должна оставаться в больнице, это ужасно, ей будет гораздо лучше здесь, в своей комнате, и нас это нисколько не обеспокоит, — сказала мама.

Я ее поддержала и была очень рада, что Фернандито не удалось настоять на своем. Но когда я сообщила фрейлейн Ханне, что мы забираем ее домой, она вдруг сказала:

— Я поговорила со своим старшим братом, он живет в Билефельде, и дела у него идут неплохо. Лучше я поеду туда, в конце концов, Германия — моя родина.

Однако прошел почти год, прежде чем она уехала.

Я провожала ее на станции, а брат должен был встретить на французской границе. Домой я вернулась пешком и сразу поднялась в комнату фрейлейн Ханны. Там все было почти как раньше — ее одежда и личные вещи поместились в один чемодан. Дом, казалось, застыл в оцепенении, пораженный молчанием виноватых, не признающих свою вину. Я вошла в комнату и закрыла за собой дверь. Да, там все было по-прежнему, и тем не менее комната показалась мне незнакомой, слишком чистой и какой-то нежилой, словно находилась не в нашем доме, а в дешевом отеле или вообще явилась из кошмарного сна.