Когда этот кто–то притронулся к ее руке, она вздрогнула с безмолвным криком, словно рыба, вытащенная на берег.

— Как себя чувствуешь?

Над ней склонилось лицо Ольги. Близкое и очень большое. С порами на носу и на подбородке. Синяки спустились ниже по шее, края у них пожелтели.

— Я подняла их. Они валялись на полу… — Ольга положила на одеяло отцовские часы. Дорте взяла их и поднесла к лицу. Тридцать три минуты одиннадцатого.

Стекло было разбито. Стрелки уцелели, но не двигались. Отцовские часы остановились.

Несколько раз пролаяла собака. Дневной свет словно вплюнул мужской голос в открытое окно. И все затихло.

— Позвони пекарю, скажи, что от меня. Пусть мама заберет меня отсюда, — прошептала Дорте.

Ольга помотала головой:

— У меня нет телефона… И вообще… Я даже не знаю, где мы. А ты знаешь?

— В лесу… В самой середине леса. Надо все время держаться дороги, — решительно сказала Дорте. — Ты давно здесь? — Ее голос дребезжал словно треснувшее стекло.

— Не помню… Кажется, неделю…

— Я… Ты не можешь одолжить мне немного денег? Тогда я уеду домой… На автобусе… Мама…

Ольга пыталась дать ей напиться.

— Пей и возьми себя в руки. Я принесу тебе чего–нибудь поесть. Вот приедем в Стокгольм, и будет легче. Они хотят, чтобы у тебя прекратилось кровотечение, а то ты испачкаешь кровью всю машину.

— А как это сделать? — прошептала Дорте, выпив еще немного воды.

— Я не знаю, — пробормотала Ольга.

— Стокгольм?.. — спросила через минуту Дорте.

— Ну да. Ведь мы туда едем. Работать.

— А собака тоже поедет с нами?

— Не думаю.

— Тогда мы можем… Мы с тобой… убежим… Сядем на поезд… Потом на автобус…

— Они всегда запирают двери. Нам будет не выйти. А про автобусы я ничего не знаю.

Они взяли с собой бутерброды и собирались поехать на автобусе. На целый день. Мать сложила все в большую корзину с кожаными ручками, которую отец нес на спине. Они всегда брали с собой два больших зонта. На всякий случай, говорила мать. Один полосатый — бело–красный. Другой — серый, в крапинку. Отец мягко укорял мать, говоря, что смешно брать с собой эти совершенно ненужные вещи. Но мать стояла на своем. Отец все равно забывал все, что говорил, если ему никто не возражал. И мать запрещала Вере перечить отцу.

Зонты они брали, потому что так хотела мать. Уходя из дому, она несла их под мышкой. Но еще не доходя до школы, где также жил друг отца, она уже отставала ото всех из–за своей слишком тяжелой ноши. Отец не мог смириться с тем, чтобы все видели, как его жена тащит два больших зонта в придачу ко всему остальному. Поэтому он останавливался и добродушно вздыхал, а потом забирал у матери эти бревна, как он называл зонты. Мать приобрела их на аукционе. Там же она приобрела и старый рассохшийся стул, на котором никто никогда не сидел. И приводила веские, но непонятные остальным доводы, зачем он ей понадобился.

Отец никогда не ворчал по поводу зонтов, когда уже нес их. Очевидно, он забывал о зонтах в ту минуту, как клал их на плечо. Словом, у школьного здания мать с улыбкой отдавала ему свои два «на всякий случай». Сама она несла старый кожаный рюкзак с одеждой, которая могла им понадобиться. Плед был засунут под клапан рюкзака. В руке мать держала плоскую корзинку с ножом. В ней она приносила домой грибы, цветы, шишки и целебные травы. Все, что казалось ей красивым, интересным или полезным. Едва они входили в лес, она превращалась в целеустремленного лунатика. То кидалась в сторону, то медленно брела, неожиданно застывая на месте по причине, известной только ей. Потом, широко раскрыв глаза и протянув руку, она наклонялась и клала что–то в свою корзинку.

Когда они подходили к берегу озера, из–за туч выглядывало солнце. Мать садилась, загородившись зонтами, и вытягивала ноги за пределы двойной круглой тени. Если шел дождь, она приглашала остальных укрыться вместе с ней под зонтами. Вера считала, что Дорте занимает слишком много места. Это была неправда, но протестовать не имело смысла.

Они приезжали всегда на одно и то же место. Там, на берегу, было очень красиво. И мирно, как выражались родители. Ветки деревьев свисали почти до воды. Некоторые даже полоскались в ней. Казалось, они касаются водной глади лишь для того, чтобы по возможности оставить на ней свой след. Но вода всегда бежала дальше, даже не подозревая о людях на берегу. Ветка ты или человек, какая разница? Стоило тебе отойти или позволить течению унести себя, поверхность воды разглаживалась, не храня никаких следов. Воде было достаточно самой себя.

Отец ловил рыбу. Изредка на искусственную мушку, подаренную ему английским книготорговцем, которого он встретил в молодости, попадался карп. Но если рыба не клевала, отец не жаловался, он только вздыхал.

— Что ж, будем ловить по старинке, — говорил он. Сматывал удочку и насаживал на крючок обычного дождевого червя. Прежде чем убрать мушку, он разглаживал ее перышки. Дорте с восхищением смотрела, как быстро он цепляет крючок к маленькому металлическому карабинчику. У отца была коробка со многими отделениями. Когда он снимал верхнюю часть, под ней оказывалось отделение, в котором поплавки и блесны ждали своей очереди. Крючки были изящно воткнуты в кусочки пробки, каждая в своем отделении. Со всеми этими вещами отец обращался благоговейно — ведь все они были неповторимы.

Рыбалка отца была одной из причин, по которой они ездили на озеро. Другой причиной была корзинка матери, которую следовало время от времени пополнять. Эту привычку родители завели еще до рождения Веры. У них была фотография матери, на которой беременная Верой мать подставляет солнцу ноги. Однажды Дорте спросила, почему у них нет фотографии матери, беременной ею.

— Так получилось, мама носила тебя в другое время года, чем Веру, — с отсутствующим видом объяснил отец.

— Просто папа перестал интересоваться фотографией, — добавила мать.

Дорте почувствовала себя немного задетой. Оказывается отцу было интересно фотографировать только Веру, но не ее. И еще ей стало жаль, что отец потерял интерес к делу, которое ему по–настоящему нравилось. Правда, к рыбалке он интереса не потерял. Поехать на рыбалку в выходной день, когда это позволяла погода, для него было так же естественно, как есть. Дорте казалось странным принимать участие в чем–то заведенном со дня ее рождения. А может быть и раньше. Тут уже все равно, нравится тебе это или нет. Конечно, когда Вера подросла, поездки на рыбалку ей наскучили. Она бы предпочла ездить в модные места, где можно погулять с друзьями.

Мать подставила ноги солнцу. За зиму они становились совсем белыми, а летом делались коричневыми. Она поднимала юбки и подставляла ноги солнцу всюду, где только могла. Но никогда не делала этого в присутствии посторонних. Это называлось стыдливостью.

10

Всю дорогу, пока автомобиль летел мимо лесов, полей и городов, кровотечение было для Дорте мукой. Они сидели так тесно, что запах мог быть неприятен Марине и Ольге. Макар ругался, когда на остановках у бензоколонок ей надо было выйти в уборную и привести себя в порядок. Но когда, еще до парома, они все вместе ночевали в одной комнате, рассчитанной на двоих, Дорте была рада этому кровотечению. Ей велели спать на полу, и это ее нисколько не огорчило. Она лежала одна.

На пристани, где они ждали прибытия парома, так воняло выхлопными газами, что им пришлось закрыть окна автомобиля. Макар ругался, но Людвикас велел ему заткнуться. В зеркало заднего обзора Дорте видела, как Макар достал какой–то бумажный пакетик и вынул из него таблетку. Людвикас приказал ему выбросить таблетку, но он не успел и глазом моргнуть, как Макар проглотил ее. Дорте не понимала, как можно глотать таблетки, не запивая их водой. Людвикас ворчал, что теперь ему одному за все отвечать, но Макар его уже не слышал.

Дорте хотелось поскорей лечь. Никогда не видевшая моря, она по запаху поняла, что оно рядом.