Он мог быть вором. Но что он крал? Есть воры, которые крадут кур, но теперь, когда появились инкубаторы, это стало невыгодно: цены резко упали. Есть «мастера» по автомобилям, а есть такие, что о машинах и слышать не хотят — крадут лишь содержимое машин: фотоаппараты, плащи, бинокли, транзисторы, перчатки, кожаные сумки, пустые и полные, И наконец, есть такие, которые крадут, едва подвернется случай, их так и зовут — «случайные воры», например цыгане — те крадут все и во всех случаях жизни.

Но он, к вашему сведению, не был цыганом. Если только он не был цыганом, переодетым в нищего, но цыгане — все нищие, им незачем переодеваться. Правда, не раз случалось, что человек бродит одетый как нищий, а потом умирает, и вдруг выясняется, что он был миллиардером. Для некоторых миллиардеров переодеться в нищего — просто развлечение. Но тогда

Куда он их дел? Оставил ли он завещание, а если нет завещания и нет наследников, кто все получит? Государство? Коммуна Альбано? Почему бы их не поделить? От денег никто не откажется. Даже если миллиард разделить на тысячу, будет по миллиону.

Есть воры, одетые очень элегантно, — например, те, что живут в роскошных гостиницах, их так и зовут «гостиничные мыши». Они говорят на трех-четырех языках, приезжают на «альфа-ромео» спортивной модели. Но у того старика не было «альфа-ромео», а если б даже он имел машину, все равно он не был «гостиничной мышью», там нет никаких гостиниц, а мыши все до одной удрали после того, как поля опылили всякими ядохимикатами. Джузеппе, дружище, гостиницы там скоро появятся, ведь Рим постепенно подбирается к морю. Ну хорошо, подбирается к морю, но пусть этот Рим лучше остается на своем прежнем месте.

Во всяком случае старика, одетого в лохмотья, просто не впустили бы в гостиницу и он ничего не мог бы украсть. В самом деле,

Тогда что за странный вор? Странно, что у вора в карманах пусто. Джузеппе, дружище, есть воры, которые никогда не крали. Они — самые опасные, потому что их нелегко обнаружить и в архиве не найдешь отпечатков их пальцев. Сама полиция не знает, как быть, когда натыкается на одного из них. В некоторых случаях она даже прибегает к насилию, чтобы заставить их признаться.

Говорят, он был шпионом — но чьим? В краю Павоны не за кем шпионить. Речь может идти о промышленном шпионаже, но для этого надо отправиться в район Патины, где во время бума выросло много заводов. Здесь нет ничего, разве что птицефермы, да и те, с вашего позволения, все прогорели.

Если же это был военный шпион, ему надо было отправиться на военный аэродром Пратика-ди-Маре, где базируются реактивные истребители. А тут, вокруг Павоны, нет ни одного военного завода, лишь на полпути между Аричча и Дженцано есть заброшенный пороховой склад, который никого не интересует. Тогда зачем же он забрался сюда для военного шпионаже?

Полиция допросила много людей в надежде найти кого-нибудь, кто бы его знал. Дочь хозяина табачной лавки сказала, что она каталась на своей «ламбретте [4]», когда вдруг увидела старика, который ехал на старом велосипеде, он с трудом крутил педали. Было это примерно в половине девятого вечера на подъеме возле Альбано. Потом старик слез с велосипеда и пошел пешком, ведя велосипед. Он остановился, поглядел на недостроенный дом, а затем стал рыться в развалинах. Одет он был плохо. Очков у него не было, но казалось, что они у него есть. Больше ничего добавить она не могла и даже не уверена была, что это действительно был старик, — вернее, сомневалась. С таким же успехом она могла вообще не раскрывать рта, эта дочка хозяина табачной лавки в Павоне.

Люди говорят, убийца, если он существует, рано или поздно попадает в сеть. Понятно, в сеть, расставленную полицией. Ну хорошо, в сеть, но полиция слишком много шумит, и рыба пугается. Тогда рыба, то есть убийца, спокойно садится и ждет, у него для этого есть время. А рыба, она хитрая: как увидит сеть, уплывает в другую сторону, и убийца поступает точно так же. Оба, то есть и рыба и убийца, правильно делают, что уплывают. А значит, с вашего позволения, все застыло на мертвой точке.

Какая красота, сказала Розальма, мы с тобой одни в этой комнате. Она закрыла дверь и окна. Что же мы будем делать в темноте одни? — спросил я. Ничего, ничего не будем делать, но если хочешь, можем кричать во все горло: ведь нас никто не услышит. Ну хорошо, сказал я, кричать во все горло, но я должен сосать молоко и не могу кричать.

Верно, я плохо объяснила, сказала она, мы можем делать все, что нам вздумается. Так тебе вздумалось кричать? Давай придумаем что-нибудь другое, сказала она, какую-нибудь игру в темноте, я, к примеру, перестелила простыни. Почему, к примеру, простыни? Розетта смотрела на меня. Не можешь ты не смотреть на меня, сказал я, ведь ты в темноте все равно ничего не видишь. Неплохо бы затеять игру и на земле, ну, вернее, на полу, сказала она. Давай подумаем немного, сказал я, игру трудно придумать. Если хочешь, Розанна, будем смотреть телевизор. Я его смотрю одна, когда настроение есть.

У тебя такая богатая фантазия, сказала она. Подожди, надо подумать, что мы можем делать вдвоем в темноте, сказал я, давай поиграем в ту самую игру, в которую я играл в пятом классе. Ты меня, видно, плохо понял:

Далеко не детская, сказал я, — в нее играют и китайцы, они мастера этой игры. Объясни получше, сказала она. Хорошо, попробую объяснить: ты должна делать, что я тебе скажу. Посмотрим, как тебе понравится эта игра.

Это очень просто, сказал я, достаточно сесть и широко раскрыть глаз. Прости, но что я должна разглядывать одним глазом в полной темноте? Разглядывать тебе ничего не нужно. А она сказала: — Мне такие шутки не нравятся.

Ну хорошо, тебе не нравятся шутки, но это не шутка, а эротическая китайская игра. Не знаю, понравится ли мне эта игра, но я сяду на этот стул — а ты что будешь делать? Это очень просто, сказал я, я сяду рядом и

Лизать глаз? Да, я буду лизать тебе плаз, а ты сиди. Не знаю, хорошо ли я поняла, ты что, ради забавы будешь лизать мне глаз? Она села на стул и посмотрела на меня, широко раскрыв глаза, — а что тут, спрашивается, смотреть?

Лучше не надо, сказала она. Вот увидишь, стоит только начать. А она сказала: боюсь, мне будет больно.

Вначале любая игра неинтересна, может, в первый момент тебе будет немного больно, но потом понравится.

Хотела бы я знать, сказала она, кому будет приятно: тому, кто лижет, или тому, кого лижут. Что за странные вопросы, это два различных удовольствия, как у мужчины с женщиной в минуту любви. Я поняла, но здесь все как-то по-другому.

Ну, хорошо, по-другому, сказал я, но я отлично помню, что с кузиной это доставляло мне большое удовольствие. У тебя была кузина? Да, была, что плохого в кузине? Однако странно, я впервые слышу об этой кузине. Не станешь же ты, Розальма, ревновать меня к прошлому. В довершение всего еще и

Я лизнул Розальму кончиком языка. Осторожнее, сказала она, мне больно, осторожнее, мне приятно. Вот так — сколько я цветов вижу! Теперь мне снова больно. Конечно, тебе немного больно, но боль и радость неотделимы друг от друга. Я вся дрожу, сколько цветов я вижу и самых разных красок! Можешь чуть сильней, вот так мне приятно, сказала она. Еще бы. Наверно, это было приятно и Наполеону. А я и не знала, что и он любил эту игру.

Сколько цветов! Вижу голубой луг! И море — все фиолетовое, еще вижу розовую бабочку. А теперь вижу красное облако и колокол, который громко звонит. Сколько ты всего видишь, Розальма, в этой темной, как погреб, комнате!