Значит, кризис середины жизни. Не так давно Лусия зашла выпить кофе в бар рядом с домом, там ей понадобилось спуститься в туалет. Я говорю «спуститься», потому что туалет находился внизу, туда вела крутая узкая лестница. Выходя оттуда, она столкнулась с мужчиной лет пятидесяти с лишком, который ждал своей очереди у телефона. В этот дешевый, без претензий бар захаживали в основном рабочие, чистокровные испанцы; мужчина, о котором идет речь, принадлежал к тому подвиду кельто-иберийской расы, которую я называю Неотесанный Дальнобойщик. У представителей этого подвида тестостерона всегда в избытке, они пожирают глазами любую попавшуюся им на глаза женщину, пусть даже самую уродливую на всем земном шаре. А надо отметить, что в тот день Лусия надела обтягивающий свитер, причем была без лифчика, и узкую и короткую черную юбку. Лусия прошла мимо мужчины, не обратив на него внимания, и стала подниматься по лестнице. Когда она почти добралась до площадки, она вдруг сказала себе: «Надо проверить, смотрит ли он на меня», и обернулась, уверенная, что поймает, как рыбак уже заглотившую крючок рыбу, его похотливый, бычий взгляд. И, поднявшись на последнюю ступеньку, осторожно оглянулась. Мужчина никуда не ушел, но смотрел совсем в другую сторону, он остался равнодушен к Лусии, к ее ногам и груди без лифчика, туго обтянутой свитером. «Все, кончено. Ты стала невидимой, – сказала она себе. – Отныне и навсегда всем будет наплевать на тебя».

Это подтверждают опросы общественного мнения. Все анкеты, все статистические исследования в мире строятся по возрастной шкале: от 18 до 25 лет, от 26 до 35 лет, от 36 до 44… И дальше – граница, за которой начинаются потемки: от 45 лет и старше. Так грубят вам статистические таблицы, как будто за этим пределом начинается чуждое пространство, Земля «Никогда Больше», презренная вселенная Невидимых. Именно на этой границе и находилась Лусия, почти переступив последний порог.

Может быть, стоит немного вспомнить прошлое Лусии Ромеро. Лусия была единственной и, как она полагала, не слишком любимой дочерью. Отец Каннибал, соблазнитель и эгоист, неплохой актер, надеявшийся стать звездой, успеха не достиг и теперь скромно жил на небольшие заработки, которые ему давало телевидение. Он чудесно улыбался и расточал свое обаяние. Ничего больше он на других не тратил – ни денег, ни времени, ни настоящего внимания. Он никогда не спорил, никогда не повышал голоса: для этого ему не хватало темперамента, а может, и мыслей; с другой стороны, он был уверен, что плохое настроение его старит, делает некрасивым, а он очень заботился о себе. Он был человек неосновательный, поверхностный, как бы отсутствующий; ни один разговор, если он не касался его персоны, не мог увлечь его надолго.

Однако вся эта очаровательная пустота превращалась в сталь, стоило затронуть его интересы. Он часто рассказывал, что когда началась война, он, еще совсем мальчишка, решил бежать из Мадрида и присоединиться к франкистам. Тогда он был за правых и сочувствовал фалангистам, это потом, со временем, он стал антифранкистом, во всяком случае на словах, так как в театральной среде это было принято. Он и два его друга бежали из столицы в самые холода и выбрали дорогу напрямик, через заснеженные перевалы Навасеррады. Была ночь, метель слепила глаза, снег осыпался под ногами… Они упали в расщелину. Один из них умер сразу, а Каннибал и его второй приятель, оба раненые, оказались в ловушке. Они охрипли, призывая на помощь, но по недоступным горным перевалам никто не ходил напрямик, тем более во время войны; потом было очень морозно, холод, с одной стороны, не давал им истечь кровью, с другой – таил в себе неминуемую смерть. В конце концов к исходу первого дня отец Лусии, который прихватил в дорогу мясницкий нож, отрезал мясо с плеча своего погибшего друга. Его мясом они и питались, заедая его снегом, четверо суток; потом их, полузамерзших, нашел республиканский патруль. Сержант, командовавший патрулем, был поражен их стойкостью; обоих подлечили и отправили в тюрьму. И сержант сказал, что им еще на редкость повезло,· если бы они попали в руки к фалангистам, у которых, как у всех фашистов, в мозгах всякая ерунда про религию, душу и всякое такое прочее, их расстреляли бы на месте за людоедство. Рассказывая об этом, отец Лусии всегда прибавлял: «Он, без сомнения, был прав. Фалангистам не хватало размаха!» Это он говорил потому, что мир с тех пор изменился, в театральных кругах в моде были антифранкистские настроения, а он всегда разделял мнение большинства.

Лусия Ромеро не знала, правду ли он рассказывал, потому что, когда стала взрослой, обнаружила, что собственной склонностью придумывать ситуации и проживать их как настоящие она обязана своему родителю. Повторяю, она поняла это, только когда стала взрослой, потому что долгие годы верила Каннибалу безоговорочно. Подпав под обаяние отца, она не замечала его эскапад, побегов из дома, его отсутствия, его пренебрежения, его забывчивости – он никогда не помнил ее дня рождения, – его витиеватых фантастических объяснений, сложных и разветвленных, как старое дерево, обманов. Вполне возможно и даже более чем вероятно, что отец Лусии никогда не ел человечины, но она столько лет верила в это, и людоедство отца было неоспоримой реальностью, поскольку все мы суть то, что думают о нас и как нас воспринимают окружающие. А еще Лусия думала, что отцовское людоедство – точная поэтическая метафора, очень верно описывающая его сущность. Ее, например, он пожирал живьем много лет, а мать почти уже прожевал, оставив на ней следы своих зубов.

Мать Лусии была красавицей, истеричкой и трусихой. Как актриса она была лучше мужа, но патриархальное воспитание, старомодное окружение и слабость характера привели к тому, что она сдалась, похоронила свое честолюбие и смирилась с судьбой посредственности. Она не пользовалась представлявшимися ей возможностями, чтобы не унижать мужа, терпела его бесконечные измены и даже многомесячные исчезновения ради того, чтобы сохранить семейный очаг. На самом деле очаг этот давно потух и превратился для нее в тюрьму.

– Не надо заводить детей, дочка, – говорила она, выкидывая в мусорное ведро кукол шести– семилетней Лусии и предлагая взамен всякие наборы юного химика.

– Дорогая моя, не заводи детей. Из-за тебя я не могла бросить твоего отца, а ты видишь, каково мне с ним приходится, – твердила она годы спустя, когда Лусии уже исполнилось четырнадцать.

Свои многочисленные внутренние проблемы мать Лусии снимала нервическими припадками, бешеными криками и рыданиями. Но после этих пароксизмов жизнь шла по-прежнему, утомительная и приниженная. Тем не менее в один прекрасный день, когда ей было уже за шестьдесят, она, вдруг обретя мужество и поняв невозможность такой жизни, сложила чемоданы и отправилась на Мальорку. Каннибал, в ту пору влюбленный в двадцатилетнюю девицу, узнал об этом только через несколько недель, когда – отвергнутый, постаревший, обрюзгший и почти семидесятилетний – вернулся в пустой дом. То был окончательный надрыв – мать Лусии и знать больше не хотела ни про мужа, ни про театр. На Мальорке она завязала связи в мире моды; пила, танцевала, красилась и веселилась. Уже десять лет она жила как престарелая девчонка.

Лусии Ромеро не хотелось быть похожей на свою мать. На отца, Каннибала, конечно, тоже, но преследовал и мучил ее именно образ и судьба матери; в зеркалах примерочной кабинки Лусия вдруг с ужасом обнаруживала, что телом становится как мать: надевая джинсы или летнее платье, Лусия неожиданно и ненамеренно вдруг замечала свою спину и узнавала – какой кошмар! – ту же сутулость, что и у матери, те же жировые складки, которые с возрастом стали образовываться на бедрах, тот же тип старения и, может быть, существования вообще. Все женщины в какой-то период жизни начинают походить на своих матерей, но на матерей пожилых, когда жизнь матери клонится к упадку; словно родительница, угасая, компенсирует свой близящийся конец генетическим вторжением в дочь, почти дьявольским образом овладевая телом и духом дочери. Такая судьба ужасала Лусию, она вовсе не хотела походить на свою мать, тем более что она сама была всего лишь дочерью, дочерью навсегда и навеки, и никогда не сможет через гены воплотить свой образ в дочери, прервав таким образом нескончаемую цепь матерей-вампиров и их жертв – дочерей.