Тебя, наверное, удивит то, что я сейчас скажу: ты первая, кому я рассказал всю свою жизнь без утайки. Маргарита умерла, так и не узнав о моем прошлом: анархистской деятельности, подполье, налетах на банки и почтовые отделения. Когда мы познакомились, я сочинил для нее безобидную биографию: да, был тореро, потом поддерживал республиканцев, хотя и не состоял ни в какой партии, и из-за этого после войны был вынужден эмигрировать. Кстати, эта была моя официальная биография, зафиксированная в полицейских архивах, и я не хотел выходить за ее рамки, чтобы не подвергать Маргариту риску. Франкизм переживал свой расцвет, а при любой диктатуре жизнь обрастает тайнами. Не один я был такой: тысячи и тысячи семей так старательно стирали память о прошлом, что после прихода демократии повзрослевшие дети с трудом могли поверить, что их отец провел после войны четыре года в тюрьме, а дед вовсе не умер в своей постели, а был расстрелян. Впрочем, я продолжал молчать и при демократии. Потому что хотел забыть. Так что прошлое мое по-прежнему было соткано из вранья. Тем не менее Маргарита знала меня, как никто другой. Несмотря на все мои уловки и хитрости, она зналаобо мне правду. Подлинность странная штука, почти такая же странная, как желание, память или любовь. Знаешь, что мне больше всего вспоминается, что меня больше всего трогает, когда я думаю о Маргарите? Моменты, когда она со мной ссорилась. Она во всем любила порядок, четкость, и ее выводили из себя мои чудачества,как она это называла, когда я вдруг в последний момент менял планы или выкидывал еще какой-нибудь номер. Тогда она наклоняла набок голову, как белочка, сердито поджав губы, смотрела на меня исподлобья и тяжело вздыхала. И я уже знал, что теперь она часа два не будет со мной разговаривать. Сегодня я отдал бы всю свою оставшуюся жизнь, пусть даже это считанные дни, за то, чтобы Маргарита вновь оказалась рядом, сердито поглядывала на меня исподлобья и вздыхала.

Дело в том, что Феликс Робле не умер. То есть тогдане умер. Потому что, если хорошенько вдуматься, все мы, люди, постоянно умираем, все в безумной спешке пробегаем короткий маршрут, который отделяет тьму изначальную, ту, что предшествует рождению, от конечной тьмы смерти; хотя, конечно, старых и больных умирает несколько больше, чем прочих, но это только вопрос времени, надо лишь немного подождать. Так что Феликс Робле тогда ещене умер, он вылечился от воспаления легких и вышел из больницы, свежий, как восьмидесятилетняя роза.

Что до остального, то поиски наши уже несколько недель как застряли на мертвой точке. После встречи с Ли Чао мы ниоткуда никаких известий не получали. Инспектор Гарсия периодически к нам заходил или звонил, чтобы сообщить лишь то, что у него нет ничего нового. Поначалу тревога из-за болезни Феликса и захлестнувшие меня бурные отношения с Адрианом упорно не давали мне заниматься расследованием – в мою голову это попросту не вмещалось. Но дни шли, и беспокойство нарастало. В конце концов мы решили позвонить невероятному Мануэлю Бланко, экономическому киллеру.

– Да-да, – прозвучало в трубке с демонстративной деловитостью. – Да, сеньора, наша сделка с тыквами продвигается успешно.

– Что?

– Вы же меня понимаете… Та партия тыквы, которой вы интересуетесь. Ведь вы же чем-то интересуетесь? Правильно, тыквами. И лучший поставщик тыкв во всей Испании готов назначить вам встречу. Вы же меня по-ни-ма-е-те, – произнес он нарочито, явно имея в виду нечто совсем иное, и до меня со всей очевидностью дошло, что он говорит шифром, чего не могли не понять и те, кто прослушивал его телефон. – В ближайшие дни кто-нибудь с вами свяжется и уточнит время и место.

После этого звонка все снова завертелось. На следующий день я вышла из дому одна, кажется, мне надо было в супермаркет, и ко мне подошла маленькая фигурка в желтом плаще с капюшоном – стояла противная дождливая погода. Желтая Шапочка посмотрела мне в глаза (мы были одного роста) и прошептала:

– Завтла ты идти в полдень в палк Хуана Каллоса Пелвого, в алабский сад.

Это была молоденькая и хорошенькая китаянка, возможно, та самая, которую мы видели в ресторане на бульваре Мансанарес.

– Что? – переспросила я, и не потому что не поняла, а просто от неожиданности.

– Ты идти завтла утлом в алабский сад, в палк Хуана Каллоса Пелвого. В полдень, – повторила Желтая Шапочка не по-восточному нетерпеливо.

– Зачем?

– Это послание почтенного Ли Чао. Почтенный Ли Чао сказать·, тебе интелесно будет идти завтла в палк Хуана Каллоса Пелвого. Ты сидеть в сад и ждать долго-долго.

– Как это – долго ждать? Зачем ждать? Кого ждать? Придет Ли Чао?

Китаяночка недовольно нахмурилась.

– Ты сидеть в саду и долго ждать. Сидеть в беседке. Не вставать. Не шуметь, плятаться. И долго ждать. Все. Ты поняла?

Да, я поняла. Желтая фигурка повернулась и ловко скрылась в толпе прохожих, а я вернулась домой, чтобы рассказать о странном посланнике Адриану и Феликсу. После долгих обсуждений мы решили, что Феликсу идти не следует. В парке будет холодно, а старик еще не до конца поправился, и, кроме того, Ли Чао знал только нас двоих, и ему, быть может, не понравится, если число его собеседников увеличится. Если и правда прийти должен Ли Чао.

В ту ночь дождь лил как из ведра, и наутро весь мир был залит водой и выглядел весьма неуютно. Раньше я никогда не была в парке Хуана Карлоса Первого, и, думаю, то был не самый лучший день, чтобы познакомиться с этим местом. Недавно разбитый парк являл собой огромное, пустынное и продуваемое ветром пространство, с рахитичными, только что посаженными деревцами и претенциозными постмодернистскими скульптурами в стиле египетских фараонов. К тому же превратившаяся в грязную топь земля и плоская свинцовая крыша неба отнюдь не улучшали общего впечатления. Кроме подростков, которые запускали воздушных змеев у самого входа, в огромном парке никого не было. Мы вошли туда со стесненным сердцем.

Арабский сад находился в самой глубине парка – это была небольшая площадка с прудами и с беседкой, завешенной жалюзи, в ней стояли две каменные скамьи. Мы пришли туда без десяти двенадцать, сели и стали ждать. К половине первого у меня окоченели коленки. Без четверти час зубы выбивали такую дробь, что я боялась, как бы из-за этого у меня не отвалился нос, превратившийся в сосульку. Что имел в виду Ли Чао, когда велел мне передать: «долго-долго»? И вообще, чего мы, собственно, ждем?

– Кажется, кто-то идет, – шепотом сказал Адриан.

Я начала вставать со скамьи, но он потянул меня назад.

– Вспомни инструкции. Наверное, он не хотел, чтобы нас видели.

Он был прав. Арабский сад, расположенный в низине и окруженный кустарниками, был действительно уединенным местом. Из беседки через жалюзи достаточно хорошо просматривались окрестности, особенно еврейский сад, смежный с арабским, представлявший собой открытое, не засаженное деревьями пространство. В эту минуту на холмике в еврейском саду появился человек. Остановившись посреди лужайки, он огляделся. Он стоял метрах в трехстах от нас,

– Мне кажется, это… – шепнул мне в ухо Адриан.

– Да, это он, – тихонько пропищала я.

Это был Красавчик, тот самый мерзавец, который напал на нас у выхода из «Седьмого неба» и который отрезал ухо у Фоки. В этом не было сомнений, его рыжая шевелюра так и горела на фоне темного неба. Не знаю, приходилось ли вам хоть раз сидеть совершенно неподвижно – ради спасения своей жизни. Если приходилось, то вы знаете, что такое полная неподвижность: мышцы превращаются в камень, кровь в жилах замедляет свой бег, и даже сердце замирает между биениями, как у факира. В таком состоянии мы и пребывали – мы заледенели, окаменели и умирали от страха, глядя на рыжего в саду.

Красавчик же, напротив, все время был в движении: он топал ногами, чтобы согреться, из ноздрей у него валил пар. Он явно кого-то ждал. Вдруг он выпрямился и вытянул руки по швам, всем своим видом выражая угодливость. Тут же на дорожке кто-то появился, это был мужчина, закутанный в темно-синее пальто. В его облике было что-то неуловимо знакомое. Он подошел к нашему головорезу и поздоровался с ним кивком головы. Потом стал к нам в профиль. То был Гарсия, инспектор полиции.