Верочка же Воркуева, гуляя с ним по Москве, останавливалась вдруг перед каким-нибудь хорошеньким домиком с проходным двором и неожиданно заявляла, когда ей наскучивал молчаливый и восторженный парень: «Ну вот, я и пришла… Здесь живет моя двоюродная сестра, моя тетка. Мне надо к ней зайти. До свидания». Бугорков даже опомниться не успевал, как Верочка исчезала, оставляя его посреди улицы.

Сомнения — да и то очень смутные! — закрались в душу Бугоркова, когда он, проходя однажды мимо особняка, в котором жил дядя с бельгийскими ружьями, к удивлению своему, увидел постового милиционера возле чугунных ворот особняка, а на стене медную пластинку с иностранными словами, разобраться в которых Бугорков не решился, потому что сразу понял, что этот особняк принадлежал какому-то посольству. Он одеревенел от удивления и растерянности, обратив на себя внимание милиционера, но удивился он вовсе не тому, что особняк принадлежал иностранной державе, а тому лишь, что дядя у Верочки Воркуевой иностранец.

Его очень смутило это неожиданное открытие, и Бугорков, холодея душою, подумал, грешным делом, не запутался ли он в искусно расставленных сетях иностранной разведки. Но, слава богу, тут же отмахнулся от кощунственной этой дурости, решив с облегчением, что, видимо, дядя переехал на другую квартиру, особняк совсем недавно продали какому-нибудь новому, только что образовавшемуся африканскому государству.

«Да-а, — подумал он о дяде с сожалением, — такого особнячка он, конечно, теперь никогда не найдет. У него небось коврище был во всю стену, высотой метра четыре, а такого высокого потолка не будет, конечно. Куда же он теперь кабанью морду-то денет? А ружья? Вот бы такого дядю иметь!»

При первой же встрече с Верочкой, лопаясь от нетерпения, он рассказал ей об этом. В ответ она с недоверчивостью во взгляде посмотрела на него, склонив голову набок, и, тихонько фыркнув, пожала плечами.

«Ну точно! — говорил ей Бугорков. — Я собственными глазами видел милиционера и эту вывеску на стене. Точно, там теперь посольство какое-то! Знаешь, как сейчас в колониальных странах! Ой-ей-ей! Новые государства как грибы после дождика».

Вполне вероятно, что именно в тот день Верочка Воркуева инстинктивно почувствовала, что красивый этот парень не тот человек, который ей нужен будет в жизни. Во всяком случае, с тех пор она перестала ему рассказывать о своих родственниках, которые, кстати, по очереди умерли вскоре после этого, о чем Верочка всякий раз с печалью сообщала Бугоркову. А он очень расстраивался при этом, молча поглаживая ее руку, и вспоминал дедовскую поговорку: «Не по лесу, а по людям беда ходит… Прямо какое-то напастье… Ох-ох-ох! Я тебя хорошо понимаю, у меня у самого отец умер, я знаю, что это такое». — «Да, — соглашалась с ним Верочка. — Хоть и не такие уж близкие люди, но все-таки ужасно жалко, особенно бабушку». А поскольку настоящую бабушку, которая и в самом деле недавно умерла, Верочка очень любила, то и слова у нее получались искренними и жалостливыми.

«Только ты при папе с мамой, — просила она его, — не вздумай чего-нибудь сказать, а то они и так переживают. А если ты им напомнишь, они опять разрыдаются, особенно мама. Обещаешь мне? А иначе мы с тобой больше никогда не увидимся…»

Бугорков обещал, клятвенно глядя ей в глаза. Столько неподдельной скорби было в его глазах, так он страдал в эти минуты за Верочку, что ей порой страшно становилось.

Но все-таки главным и, пожалуй, определяющим стимулом в ее отношении к Бугоркову было непроходящее и все более разжигающее любопытство.

Она никак не могла поверить, что взрослый уже парень с утомленно-умными глазами способен принимать за чистую монету все — буквально все! — что она ему говорила. И ей как будто бы с каждым днем было все интереснее узнавать бездонность и беспросветную тьму этой доверчивости. Но было в ее отношении к Бугоркову и нечто такое, что еще больше притягивало ее, чем просто его беспредельная доверчивость. Иногда ей начинало казаться, что Коля Бугорков не так уж и прост, как она о нем думает. Он казался ей хитрым насмешником, который подыгрывает ей, делая все гораздо искуснее, чем она сама. Самолюбие ее тогда бунтовало, и она спешила испытать Бугоркова еще раз.

«Слушай, — сказала она ему однажды, — помнишь ту тетю, у которой был сенбернар? Так вот, у меня к тебе огромная просьба. Обещай, что ты выполнишь ее».

«Обещаю», — сказал Коля Бугорков.

«Сенбернар, который теперь один остался, ужасно заболел, а дядька хочет его умертвить, муж моей тети. Понимаешь? Этого нельзя допустить. Понимаешь?»

«Понимаю».

«Ты должен взять эту собаку, у нее, к сожалению, страшная болезнь, стригущий лишай. Должен вылечить ее и держать у себя. Она тебе понравится, это чудесная собака…»

Бугорков побледнел, представив на миг лицо матери, но, готовый на все ради Верочки, решительно спросил:

«Куда ехать за собакой?».

«Ты ее возьмешь? — недоверчиво спросила Верочка. — Нет, честно! Ты не боишься ее взять? Ведь стригущий лишай — очень заразная болезнь».

«Я понимаю… Я, конечно, покажу ее врачу… А может, ее надо в больнице полечить?»

«Зачем же я стала бы тебя тогда просить? Из больницы он живым не выйдет, там его уморят обязательно. Он еще какую-нибудь болезнь там подцепит. Понимаешь?»

«Понимаю, конечно. Надо сегодня ехать?»

«Нет, завтра. Ты приезжай ко мне, захвати какую-нибудь тряпку, чтобы собаку в такси везти, купи ошейник покрепче и поводок… Ну и все. И приезжай сразу на такси ко мне, а от меня тогда… Хотя нет, приезжай просто так, без машины, а там мы возьмем и поедем вместе. Понимаешь?»

«Да, конечно», — сказал Коля, лихорадочно соображая, сколько же ему потребуется денег.

«А ты не раздумаешь? — спрашивала Верочка, внимательно вглядываясь в его озабоченные и не очень-то веселые глаза. — Приедешь?»

«Ну что ты! Конечно…» — ответил он, стараясь взбодрить себя и не выказать уныния, которое охватило его душу.

Деньги Коля Бугорков достал в тот же день, хотя и нечестным путем. У них в доме была очень хорошая библиотека, оставшаяся от отца. Он украл, или, вернее, тайком взял с полки чудесную книгу братьев Гримм, о которой, как ему казалось, мать давно забыла, прихватил еще «Путешествия Гулливера» Свифта и, пока матери не было дома, успел продать их в букинистическом магазине, получив неожиданно большую — баснословно большую! — сумму денег. Потом он купил брезентовый ошейник неимоверной толщины и прочности, как и велела Верочка, и такой же брезентовый поводок в охотничьем магазине на Неглинке. Хуже обстояло дело с подстилкой, но и тут он вышел из положения, отыскав в грязном белье старую свою ковбойку с протершимся воротом.

Вечером он не смел смотреть матери в глаза, был задумчив и печален, беспокоя своим поведением мать, которая щупала его лоб и спрашивала, что с ним сегодня случилось. «Да ничего, мам, так просто», — отвечал он, чувствуя себя смертельно больным и несчастным человеком, которому впервые в жизни приходилось обманывать мать, скрывая от нее кражу, и при этом знать, что только завтра наступит самое страшное испытание для него, когда он привезет в дом огромную, облезлую, заразную собаку… Его всю ночь мучили сомнения и кошмары, были минуты, когда он готов был отказаться от собаки, сославшись на запрет матери. Она, конечно бы, сказала: «Или я, или собака». Он вынужден был бы уступить. Верочка, конечно, поймет и не осудит его… Но слабость эта проходила, и он снова обдумывал, как лечить собаку — дома или в больнице, понимая, что если мать и согласится после жуткой ругани на собаку, то уж на лечение лишая в домашних условиях никогда ни за что не пойдет.

Измученный и посеревший, он приехал в назначенный час к Верочке с клетчатым узелком в руке, а та встретила его с небывалым удивлением и даже покраснела так густо, что лицо ее вдруг вспухло от красноты.

«Нет, ты удивительный человек! — сказала она, оправившись от смущения. — Ты мне скажи, Коля, ты только прости меня и скажи честно… Неужели ты поверил, что я могла бы больную собаку?.. Нет, я ничего не понимаю! Ты бы взял собаку с лишаем? Со стригущим лишаем?»