Перепачканный человечек церемонно распрощался с «уважаемой Марией Евгеньевной» и тронул Блинкова-младшего за локоть.

– Пойдем, Гогочка, я тебе кое-что объясню. Чужое имя, произнесенное чужим, не маминым голосом, звучало совсем незнакомо.

– Я не Гогочка, – механически буркнул Блин-ков-младший и тут же сообразил, что выдал себя!

– Он Георгий, – мгновенно исправила ошибку сына мама-контрразведчица и нарочно вынула из сумочки остаток венесуэльских долларов, всю пачку.

Лялькин жадно уставился на американские денежки. Если он и заметил оговорку «Гогочки», то сразу же о ней забыл. А мама, как будто вытащив доллары по рассеянности, убрала их в сумочку, достала рубли и щедро отвалила Блинкову-младшему на пирожные.

Пока перепачканный человечек довел его до служебного входа, с Блинкова-младшего семь потов сошло. Он боялся снова проговориться. А Лялькин, кажется, не умел молчать. «Миллионерши» не было, и он лебезил перед ее сыном:

– Добрая у тебя мама, правда?

Блинков-младший задумывался. Скажешь «добрая», а вдруг эта незнакомая Мария Евгеньевна окажется ведьмой, каких свет не видывал?

– Для кого как, – находил он уклончивый ответ.

– Для музея очень добрая! – восклицал перепачканный человечек.

И опять было непонятно, что сказать. Настоящий-то Гога, конечно, знал, почему его мама добрая именно для музея. А Блинкову-младшему приходилось тупо повторять:

– Я и говорю: для кого как.

Наконец у служебного входа Лялькин объяснил пустяковину, из-за которой пошел провожать Блинкова-младшего:

– Смотри не захлопни дверь. А то, когда будешь возвращаться, ее без ключа не откроешь, а звонок у нас не работает из-за ремонта. Мы сделаем так… – Лялькин распахнул дверь и подложил под косяк половинку кирпича. – Вернешься – не забудь кирпичик вынуть и закрыть дверь. Только осторожненько, не хлопай. Здесь ручка вылетает.

Замок был дорогой, с блестящими бронзовыми накладками, разукрашенными резьбой. А ручка – случайная, алюминиевая.

– Сломался? – спросил Блинков-младший. В его положении лучше было задавать вопросы, чем отвечать.

– Стащили ручку, – печально сообщил перепачканный человечек. – Кому она понадобилась без замка? Только маме не говори, а то расстроится. Я специально держал дверь открытой, чтобы она не заметила.

Блинков-младший опять ничего не понял. Почему, миллионерша, должна расстроиться из-за ручки от замка? Чтобы не говорить на скользкую тему, он поскорее распрощался с перепачканным человечком и побежал за пирожными.

Похоже, Лялькин остался в уверенности, что сынок «миллионерши» страдает кретинизмом в нетяжелой форме, которую можно перенести на ногах.

Кондитерская на углу оказалась дорогая. Из-за этого покупателей там почти не было, и Блинков-младший управился минут за пять. Вернувшись в кабинетик Ларисы Сергеевны, он застал сцену самой искренней женской дружбы. Кандидат искусствоведения и мама сидели, наклонив головы, так близко, что их волосы перемешались. Они уже звали друг друга Машенька и Ларисик.

Чтобы не портить маме игру, Блинков-младший постарался сделаться незаметным. Без единого слова он выложил на стол пирожные, а сам уселся в углу, загородившись каким-то альбомом. Кабинетик был такой крохотный, что он прекрасно слышал даже шепот.

– А я-то думаю, почему Лялькин с вами так носится? А вы ремонт ему оплатили! Смотрите, Машенька, поосторожней с ним! – предупреждала Ларисик.

– Неужто ворует?! – ужасалась мама.

– Еще как! Пустил в залы какого-то художника, писать копию с «Младенца с наганом». А где теперь этот «Младенец»?!

– Ларисик, по-моему, вы зря на него наговариваете, – возражала мама. – Вот если бы «Младенца» украли и подменили копией, тогда Лялькин с его копиистом сразу же попали бы под подозрение. А его просто украли. Получается, воры сами по себе, а копия сама по себе.

Мама действовала безошибочно. Изображала простушку, а Ларисик изо всех сил старалась раскрыть ей глаза на вора Лялькина.

– Да я не о том «Младенце», которого украли. Я говорю как раз о копии. Обычно если копию заказали для какого-нибудь провинциального музея, то мы разрешаем художнику поработать в зале и не требуем платы. А если ее пишут для продажи, то должны заплатить нашему музею. Так вот, я видела эту копию «Младенца» в продаже! На самой низкопробной толкучке в парке, рядом с матрешками и патефонами. А денег с художника музей не получил. Будьте уверены, Лялькин взял с него плату и положил себе в карман!

Ларисик торжествовала. Она вывела на чистую воду мерзавца Лялькина! А подполковника контрразведки, конечно, не интересовала сотня-другая рублей, присвоенных мелким жуликом. Она охотилась на дичь покрупнее. Скрывая разочарование, мама для вида ужасалась:

– Неужели?! Каков гусь!

Сияющая Ларисик подтверждала, что гусь Лялькин именно таков. А мама незаметно для нее подводила разговор к пропавшим картинам. Она великолепно знала все дела настоящей миллионерши Демидовой и говорила о них как о своих собственных.

Между прочим, нежадная оказалась миллионерша. В музее висели два подаренных ею старинных натюрморта. Стоимость ремонта, который оплатила музею Демидова, была сущей ерундой по сравнению с ценой подарка.

– Старые голландцы! – всплескивала руками Ларисик. – Машенька, извините, там написано «Дар М. Е. Демидовой», но я как-то не сообразила, что это вы! Даже подумать страшно, сколько вы заплатили за эти картины!

– А мне страшно подумать, что было бы, если бы их украли, – гнула свое мама. – Муж так их любит! Они висели в его офисе, и я еле уговорила его подарить натюрморты музею.

И мама добилась своего. Осторожная Ларисик, избегавшая разговоров о краже, наконец-то разоткровенничалась.

Тут Блинков-младший окончательно понял, зачем контрразведчице понадобилось маскироваться под миллионершу. В музее были свои секреты, которых никто не стал бы раскрывать сотруднику спецслужбы. Одни из них могли показаться незначительными, вроде мелкого жульничества Лялькина. О других Ларисик молчала бы, боясь подвести директора. Но подруга Машенька – это не строгий подполковник. Подруге Ларисик выложила все!

Месяц назад в музее работал монтер с телефонной станции. По неосторожности он задел стремянкой и оборвал проводки охранной сигнализации. Монтер испугался, что ему влетит, скрутил проводки и никому ничего не сказал.

Как раз в тот день Ларисик была дежурной по музею. Она должна была уйти с работы последней, включив сигнализацию, а наутро явиться первой и сигнализацию отключить.

Обычно с этим много мороки, рассказывала кандидат искусствоведения. Стоит кому-нибудь из сотрудников неплотно закрыть перед уходом дверь или хотя бы форточку, и сигнализация не включается. То есть включить ее проще простого: щелкнул рычажком, и все. Но в милиции, на пульте охраны, не загорится сигнальная лампочка. И не будет гореть, пока не закроешь как следует эту проклятую форточку. А она может быть приоткрыта всего на волосок – на первый взгляд и не заметишь. Приходится обходить весь музей и дергать каждую форточку, а потом звонить на пульт охраны и спрашивать, включился у них сигнал или нет.

Дежурный может уйти, только если лампочка горит. Тогда он запирает музей, снова звонит на пульт из телефона-автомата и уже окончательно сдает музей под охрану.

Но в тот вечер у Ларисика все шло как по маслу. Сигнализация включилась с первой попытки.

Наутро она пришла, открыла музей и забыла позвонить на пульт. У милиционеров, конечно, должна была погаснуть сигнальная лампочка. В таких случаях они минут пять ждут звонка от дежурного по музею, а потом хватают автоматы, садятся в машину и мчатся на помощь. А то вдруг дежурный не позвонил потому, что следом за ним в музей ворвались грабители?

Т ак вот, Ларисик не позвонила, но милиционеры не приехали! Только через час, когда для посетителей открыли главный вход, лампочка на пульте охраны погасла. Тогда, разумеется, примчались автоматчики и наделали переполоху.