— Подождите, — идея овладевает мною и толкает на безрассудство. Ничего не могу поделать — я четко вижу картинку: мы собираемся все вместе и ведем торговлю. По неизвестным причинам, я представляю эту сцену под куполом Сити-Холла. Только вместо сверкающих нарядов мы приносим яркие картины, произносим красивые речи, напеваем под нос куплеты новых мелодий, не боимся, что нас застигнут врасплох, и всегда готовы ответить на вопрос: Что за песню ты поешь?

— А что, если, — тороплюсь я, — мы откроем новое направление в торговле, выставляя новые, придуманные лично нами вещи? Может быть, я захочу купить чью-то картину. А кому-то понравится мое стихотворение. Или...

Архивист трясет головой. — Такого рынка быть не может, — повторяет она. — Но я, действительно, сожалею об утерянных бумагах.

Ее голос звенит об утрате, которую в состоянии понять лишь настоящий знаток своего дела. Она знала цену тех бумаг. Она видела слова, вдыхала слабый аромат скал и осевшую на них пыль.

— Как и я, — но моя потеря более глубокая, более личная и важная. Я потеряла шанс добраться до Кая, страховку, которая у меня всегда была, на случай, если вдруг я перестала бы верить в Восстание, или если что-то пошло бы не так, я могла бы выторговать дорогу к Каю, к своей семье. Теперь у меня остались жалкие обрывки, и стих Томаса, о котором больше никто не знает, и которого будет недостаточно для продажи, потому что он не записан на бумаге.

— В пути находятся еще два твоих товара, — говорит архивист. — Когда они прибудут, ты можешь немедленно забрать их, так как уже заплатила за них сполна.

Ну, конечно же. Стих «Недосягаем ты, но я» и микрокарта дедушки. Получу ли я их?

— И ты можешь продолжать совершать сделки от нашего имени, — сказала архивист, — до тех пор, пока доказываешь, что заслуживаешь доверия.

— Спасибо, — говорю я. Ну, хоть что-то. Конечно, той малости, полученной за сделки, будет недостаточно, но, возможно, я начну по чуть-чуть копить сбережения.

— Некоторые вещи всегда будут в цене, независимо от того, кто стоит у власти, — говорит напоследок архивист. — Другие изменятся. И стоимость изменится.

— За этим всегда, — смеется она, — так интересно наблюдать.

— Я умираю, — говорит мне пациент. Он открывает глаза. — Это не так уж и больно.

— Ты не умираешь, — уверяю я его, доставая лекарство из кейса. За последние недели больных стало еще больше. Теперь люди знают симптомы чумы, и они часто успевают прийти к нам, прежде чем становится слишком поздно. — А эта краснота? Это цвет трубки, не лекарства. В ближайшее время оно начнет действовать.

Этот пациент пожилой, когда я похлопываю его по руке, кожа кажется очень хрупкой. В Обществе его ожидала бы смерть в ближайшие несколько лет. А теперь, кто знает? Может быть, у него в запасе еще предостаточно времени. Все, что нам нужно — это излечить его от чумы.

— Пообещайте, — говорит он, глядя прямо на меня. — Дайте мне слово медика.

Я обещаю.

Я подключаю к нему аппарат, фиксирующий состояние, так что, если он начнет задыхаться, или остановится сердце, мы будем предупреждены. Затем я перехожу к следующему больному. Мы стараемся держаться бодро, но каждый шаг уже дается с трудом.

Эпидемия чумы произошла скорее, чем ожидало Восстание. Захват Общества, в целом, прошел по плану, хотя и не был идеален. Люди приняли сторону повстанцев, потому что им необходимо лекарство. Мы получили их преданность. Но, по-прежнему, остаются те, кто сочувствует Обществу, и те, кто просто боится перемен. Они не верят никому. Вот это мы и пытаемся изменить. Чем больше людей выйдут отсюда здоровыми, тем лучше. Тогда каждый поймет, что мы здесь только для того, чтобы помогать им.

— Кэрроу, — доносится голос главы медиков из моего мини-порта. — В конференц-зале ждет еще одна группа людей, перед которыми нужно выступить с приветственной речью.

— Конечно, — говорю я. Это еще одна часть моей работы. — Уже иду.

Выходя из дверей, я киваю дежурным медсестрам. Сразу после выступления закончится моя смена, поэтому я не вернусь сюда вечером, если не случится чрезвычайная ситуация. — До завтра, — говорю им.

Я вливаюсь в поток людей, идущих в конференц-зал. И почти сразу слышу, как кто-то окликает меня по имени: « Кэрроу». Внизу в холле топчется скученная группа людей; у меня уходит всего секунда на то, чтобы понять, кто меня звал, и я вижу ее.

— Чиновница Лей, — восклицаю я, прежде чем вспоминаю, что теперь она просто Лей. Восстание убрало все чины. У нас остались лишь имена. В последний раз я видел ее почти два месяца назад, когда чума только началась, и Лей застряла в карантине. Она бы не осталась взаперти надолго — повстанцы выпустили всех из клеток и отправили по домам сразу же, как только в городах стало безопасно. Но все равно я ушел и оставил ее там.

— Мне так жаль… — начинаю я, но она трясет головой.

— Ты сделал то, что требовалось, — говорит она. — Я очень рада видеть тебя.

— Я тоже, — киваю я. — Особенно здесь. Означает ли это, что ты присоединилась к Восстанию?

— Да, это так. Но, боюсь, мне понадобиться твоя помощь, чтобы остаться здесь.

— Конечно. Что я могу сделать для тебя?

— Я надеялась, что ты поручишься за меня, — говорит она. — Если нет, то мне придется уйти.

Каждый участник Восстания может поручиться только за трех людей. Мы, несомненно, желаем, чтобы к нам присоединились все, но сейчас нужно быть аккуратными. Поручительство — это не самое легкое из решений. Я всегда предполагал, что этими тремя людьми будут мои родители и Кассия: вдруг ей понадобится моя помощь,  если я ошибся насчет ее принадлежности к повстанцам.

Если тот, за кого ты поручился, окажется предателем, тебя будут судить наравне с этим человеком. Итак: насколько я могу доверять Лей?

Я уже готов спросить, есть ли другой человек, готовый поручиться за нее, но замечаю крепко сжатые губы и напряженную позу и понимаю — больше нет никого. Она не отводит взгляда. Я уже и забыл, что мы практически одного роста.

— Конечно, — говорю я. У меня еще остаются двое. Если я ошибся насчет Кассии, то мой брат Таннен поручится за одного из родителей. Он, вероятно, уже задумывается над таким раскладом. Хотя вначале все было совсем иначе, тогда я только мечтал о том, чтобы поговорить с ним о Восстании.

Лей порывисто кладет руку на мое плечо. — Спасибо, — благодарит она. Ее голос звучит мило и искренне, и немного удивленно. Она не думала, что я соглашусь.

— Не за что, — говорю я.

— Если вы пришли, — объявляю я работникам-новичкам, — это значит, что вы соответствуете трем главным условиям принятия на работу в медицинский центр. Во-первых, у вас есть медицинское образование. Во-вторых, вы не заразны: так как с самого начала столкнулись с болезнью и были исцелены, либо прошли иммунизацию, когда попросили вернуть вас на работу. В-третьих, вы присоединились к Восстанию.

Я делаю паузу и жду, когда все затихнут, потом продолжаю.

— Теперь вы — участники этого движения. Возможно, вы не догадывались о существовании Восстания, пока не услышали голос Лоцмана, либо вы поверили в Восстание только тогда, когда увидели плоды нашего лечения, а может вы просто захотели исцелиться. Безусловно, мы не считаем, будто это говорит против вас. Мы благодарны вам за помощь. Наша единственная задача — спасать людей от чумы.

Я улыбаюсь им, и почти все улыбаются в ответ. Они рады вернуться к работе и принимать участие в решениях. Некоторые из них сгорают от нетерпения.

Затем одна женщина берет слово. — Если это правда, тогда почему вы, — то есть мы, — не сделали иммунизацию людям, до тогокак они заболели? Зачем было ждать того момента, когда им понадобится лечение?

Один из офицеров-повстанцев дергается в нашу сторону, но я вскидываю руку. Восстание предоставило мне все необходимые инструкции, как отвечать на подобные вопросы. А этот вопрос действительно хорош.