—    Какой ужас! — воскликнула Мать.— Это-зна­чит, нам столько платить!

—    По счастию, — продолжал Отец,— самою Ма­рию Афанасьевну кирпич не задел, хотя и мог бы. Приходила милиция, разбиралась. Мария Афанасьев­на успела заметить только, что какой-то парень лет пятнадцати шмыгнул в наш подъезд.

—   А как он был одет? — живо спросил маль­чик.

—   Мария Афанасьевна не успела разглядеть.

—   Так откуда она взяла, что это был я, если она ничего не разглядела?

—   Она и не говорит, что это был ты. Это говорит сосед из двадцать четвертой.

Коля был поражен.

—   Он видел?!

—   Да, он говорит, что видел. Видел, как ты шмыг­нул в подъезд. Именно ты.

Мать снова закричала: «Какой ужас!» — и тут Колька взорвался.

—   Он врет! Он всех ребят ненавидит! Мы между собой его зовем «кусок дурака».

—   Он в здравом уме и твердой памяти,— спокой­но возразил Отец.— И он утверждает, что ты, именно ты, у него на глазах шмыгнул в подъезд.

Колька лихорадочно вспоминал.

—    Так в тот же вечер меня даже и дома не было! — воскликнул он радостно.— Я к Вовке ездил, а туда езды час.

—   И Вовка сможет подтвердить, что ты был у него?

Но тут Коля вспомнил, что у Вовки никто ему не открыл, он звонил, звонил и вернулся домой.

—   Значит, у тебя нет алиби,— усмехаясь, сказал Отец.— Пропало твое дело. Совсем, кстати, как у Леночки, которая ну никак не могла доказать, что не брала твоих «ключей.

—   Это Чертик бросил кирпич! — крикнула Ле­ночка.— Это Чертик из тридцатой.

Отец живо к ней обернулся.

—   А ты можешь это доказать?

Нет, конечно, она тоже ничего не могла доказать.

—   Он всегда кидается,— тихо сказала она.

—    Как ты всегда берешь Колькины ключи,— ответил Отец.— Давайте разберемся. Можем ли мы сказать, что вина нашего Кольки доказана? Мария Афанасьевна не разглядела мальчика, который, бросив кирпич, вбежал в наш подъезд. В нашем подъезде трое пятнадцатилетних мальчишек, к тому же сюда мог вбежать и кто-то чужой. Теперь — по­казания соседа из двадцать четвертой. Он видел, как Коля вбегал в наш подъезд, но не видел, кто бросил кирпич. Естественно встает вопрос, когда он видел Кольку, вбегающего в подъезд.

—   Конечно,— запальчиво сказал Колька,— пусть он скажет, когда я вбегал.

—   Мне хотелось, бы, Николай Сергеевич,— не без язвительности сказал Отец,— чтобы в вопросе о ваших ключах вы так же прочно стояли на почве справедливости.

—   А кто-нибудь спросил у соседа,— робко ска­зала Мать,— когда он видел Колю?

—   Конечно. Это сделал при мне участковый. Сосед сказал, что видел Кольку, возвращаясь с ше­стичасового сеанса, увидел и еще подумал, почему это парень так торопится. А окно у Марии Афа­насьевны, она говорит, было разбито в пять часов. Значит, наш сосед видел Кольку часа через три после того, как разбили окно. Вот такие дела.

Нет, здесь никто никого специально не поучал, не произносил отдельно стоящих проповедей, просто все вместе жили и вместе переживали обстоятельства жизни, вместе старались в них разобраться. А жизнь непрестанно поставляла материал.

Однажды Бабушка пришла домой в ужасном вол­нении. Впервые в жизни она отменила операцию — и почему! Потому, что у нее дрожали руки! А руки у нее дрожали потому, что она прочла в газетной статье об одном молодом враче. Это был прекрасный врач, очень знающий, образованный в своем деле и, главное, безотказный. В больнице знали, если ночью случится беда, именно этот парень побежит (ему до больницы дворами было ближе, и он, чело­век спортивный, добегал быстрее, чем прибывала санитарная машина) и всю ночь не отойдет от боль­ного. Но вот случилось как-то, что они поехали с приятелем на охоту, с ними была девушка, которая вдруг, никого не спросясь, потянула к себе за дуло ружье (хочу, мол, пострелять), ружье выстрелило, и девушка была смертельно ранена.

—    Нет,— сказала Бабушка.— Я не в состоянии об этом говорить.

Произошла и в самом деле невероятная история. До больницы, где работал этот врач, было полчаса езды, они были с машиной, но врач и его приятель испугались, что их обвинят в гибели этой девушки, и бросили ее в воду. Тот самый врач, который ночи напролет не отходил от больных, борясь за их жизнь, тот самый, кто не раз спасал, на

этот

раз бросил

умирающую в черную воду и оттолкнул от берега.

—   Экспертиза показала, несчастная была жива,— говорила Бабушка,— она в воде еще вздохнула! Жить не хочется, честное слово!

—   Но ведь это такое исключение...— сказала Мать, ей хотелось как-то Бабушку успокоить.

—   В том-то и дело, что он был отличным врачом, а когда задело его шкуру... Нет, знаешь, жить не хочется!

Странно было видеть Бабушку в таком паниче­ском состоянии — обычно она, самая спокойная и твердая в семье, лучше всех владела собой.

—    Дело, конечно, кошмарное,— сказал Отец,— и проблема огромная. Но в статье есть и другое. Вот, послушайте: «Стоял однажды у трамвайной останов­ки профессор, человек на вид тщедушный и сла­бый. Сам он не устоял на ногах или его неосторожно толкнули, только он попал под трамвай как раз между вагонами. Поднялся крик, трамвай остановился, люди сгрудились, стараясь и боясь разглядеть, что под колесами. Они ничего не увидели, зато услыша­ли голос. Ну как вы думаете, что мог в такую ми­нуту — из-под вагона, когда сбило с ног, поволокло, чудом не растерзало и не изувечило — крикнуть человек? «Вожатый не виноват!»—вот что кричал профессор. Вот его первое душевное движение, безотчетное и для него естественное. Для такой безотчетности нужна ясная душа, которую держат в порядке. Не обстоятельствами определяется выбор, а состоянием души». Эти слова автор выделил жир­ным шрифтом.

— Ужасно, ужасно,— вздрагивая, говорила Ба­бушка, она думала о враче.

Она думала, разумеется, и о своих дорогих, о Коль­ке и Леночке,— какими войдут они в жизнь, как по­ведут себя в минуту рокового выбора (а жизнь то и дело ставит нас перед выбором), какие стороны на­туры, добрые или злые, в них тогда проявятся? И как сделать так, чтобы добрые начала срабатывали в них автоматически, как у того профессора, который за­кричал из-под вагона, что вожатый не виноват.

А дети слушали все это, навострив уши.

В семье воспитывали детей

внимательно.

И нерв­ную систему их берегли, в частности, охраняли ее от телевизора, который одним уже шумом своим и мельканием вреден для глаз, для ушей, для бедной детской головы. Нет, в этой семье не допускали ча­совых сидений у этого ящика, он включался лишь в определенное время и на определенные программы. Родители не только боялись переутомления и ненуж­ной траты энергии, их тревожило и то,

что

дети видят на экране.

В самом деле, входишь в квартиру и первое, что слышишь — тяжкий предсмертный хрип. Знаешь, что это телевизор — теперь в доме пулеметные очереди слышатся куда чаще, чем стук швейной машинки,— и все же неприятно.

—    Что там?— спрашиваешь хозяйского сынишку, мальчика лет семи.

—    Часового сняли.

—    Как — сняли?

—    Ножом зарезали,— и он беспечно бежит на кухню перехватить чего-нибудь съестного, а потом опять к телевизору — и надежде и тут перехватить, но уже какую-нибудь духовную ценность. В одном фильме, явно рассчитанном на очень юного зрителя, есть такой эпизод: положительные герои врываются в дом, где засели враги, открывают дверь — из-за нее вываливается стоячий труп. «Отвоевался»,— с удов­летворением и насмешкой говорит один из героев. Ребята всегда играли в войну, испокон веков в при­ключенческих книгах герой пробивался сквозь ряды недругов, которые, как снопы, валились направо и налево — они были условны и бестелесны, эти враги, .в воображении ребенка не было ни крови, ни пред­смертных судорог. Нынче экран стал конкретен, телесен, мы близко видим лицо умирающего, в дви­жении, в цвете, течет живая кровь (ее сейчас хорошо имитируют и отнюдь не жалеют). В одном тоже рас­считанном на юную душу фильме враг, порубленный героем, падает с седла, и объектив, приближаясь, дает нам возможность рассмотреть рассеченную саблей спину (ведь это уже морг, а не искусство).