Она писала, что в голову взбредет, сплошную ложь, не надеясь ни на что, кроме снисхождения к своим словам и к себе, за ними прячущейся. Ее невидимый собеседник только дивился, получая ее путаные, неоконченные фразы, сцены неизвестной ему реальности, не верил, но не обижался и требовал продолжения.

«Откуда он взялся?»

«Он там был».

«Ты там с ним познакомилась?»

«Да нет, хотя в конечном итоге произошло именно это. Ну, примерно как ты со мной, ты ведь тоже сам ничего мне не рассказываешь и не говоришь специально для меня».

«А раньше ты его никогда не видела?»

«Нет, но все остальные его знали».

И немного погодя добавила:

«Ты мне не веришь?»

«Как ты все это разузнала?»

«Потому что они не хотели, чтобы я знала. Вот увидишь, они будут все отрицать. Хотя нет, они просто скажут, что никогда в глаза меня не видели».

«Ты боишься встречаться с ними?»

«Нет, мне все равно».

«А то, что он что-то знал, их не волновало?»

Ребекка не могла вспомнить об этом ничего. Может, это решающая проверка, не лжет ли она? Отвечать надо было сразу. Или писать очень длинный ответ, ведь собеседник не знает, с какой скоростью она умеет печатать.

Она взмокла от напряжения, пальцы заскользили по клавиатуре, пошли опечатки. Нет, это бессмысленно. Она написала только: «Не знаю».

«Знаешь».

И потом: «Ты сказала ему, говорила с ним об этом?»

И еще через две минуты: «А он потом сообщил им, что ты все знаешь?»

«Нет, это точно нет. Он никогда так не делал. Я уверена, что он никому ничего не сообщал».

И добавила: «Вот и все, этого более чем достаточно».

«Почему ты сказала только ему?»

«Не надо…»

Видимо, он действительно ожидал продолжения, потому что ответил лишь через несколько минут: «Похоже, ты упустила свой последний шанс».

«Если бы я сказала им, они бы стали потом все отрицать».

«А может, было бы лучше, если бы они знали, что ты все знаешь?»

«Было бы не лучше, если бы они знали, что я знаю, что они лгут».

«Судя по твоим же словам, они из тех, кого никогда не волнует, что творится вокруг. Для них реально лишь то, к чему их толкнет ситуация или ты. Люди боятся тех, кого обманули, это страх инстинктивный, вот почему устные договоренности так строго соблюдаются и в наши дни».

«В мелочах — возможно, особенно с незнакомыми людьми».

«Разве они не чувствовали бы себя еще увереннее, если бы знали, что ты знаешь, но будешь молчать?»

«Они все равно были бы не уверены, а я не хочу тратить силы, чтобы сказать и нажить врагов».

«Ты уже тратишь силы, чтобы молчать».

«Я жду подходящего момента».

Она напечатала «подожди», чтобы не передавать важную мысль по кусочкам:

«Если мне навязывают очередной разговор и рассказывают очередную ложь, что и мать-то у него в больнице, у нее рак, и уже второй раз, и что сам он стареет, и напрямую он никогда денег не просит, а только говорит: купи сухого молока, но потом выходит, что я трачу на него в десять раз больше тех денег, от которых, к примеру, любой нищий, дай я их ему, был бы счастлив до небес, то из такой ситуации мне выпутаться очень трудно. Я не хочу оплачивать эту его ложь в поте лица. Я не испытываю жалости, когда он лжет ради денег. Я не умею возмущаться, когда он обманывает. Но меня это бесит. Он ставит меня перед выбором: либо верить всему, что он говорит, либо сразу от всего отказаться».

«Так ведь на этом строится любая реклама».

«Меня бесит, что он со мной всегда только лжет и даже, наверное, кроит свою ложь специально по моей мерке. Ждет, чтобы я взорвалась, и тогда он отследит мою реакцию и подкорректирует свою ложь, чтобы еще больше связать меня».

«И что же?»

«Я подумала, что надо просто дать ему денег, как нищему. Не дав ему, зато отдав нищим, я бы вознаградила их за скромность и нежелание лгать. Но мне стало противно. Тем более что денег у меня с собой не было, я сказала ему об этом и быстро ушла, чтобы он не мог последовать за мной. А он ждал меня, я это еще издали увидела, ждал, чтобы надавить мне на совесть. Нет, теперь будет так: я подаю только нищим, кого встречу на улице».

«Ну так ты же ушла».

«Я потом подумала, что надо было отдать нищим вообще всю мелочь, которая у меня с собой, а потом прийти и сказать: денег нет, извини».

«А если бы он не поверил и стал настаивать?»

«Я умею быть жабой, тем более что когда мне лгут — это одно, а когда мне не верят — это совсем другое».

«Почему?»

Этого она не знала. Ей самой это объяснение казалось недостаточным, хотя она и поступала на деле именно так. Нет, так она и впрямь не выбралась бы из ловушки, разве что ей бы помог случай или его оплошность. Но потом она бы все равно задала себе вопрос: с чего бы он — или ситуация — так легко вдруг отпустил ее, и тут же попала бы в следующую, еще более глубокую ловушку.

«Бог любит троицу. Ты думаешь, что теперь с тебя хватит. Все, конец, ты больше не можешь, да, но после первого и второго обязательно будет и третье».

«А то, что уже было, пойдет в зачет или надо считать заново?»

«Зависит от того, на что ты замахиваешься — на все сразу или только на то, что под рукой. Если утроить длину квадрата, сколько квадратов получится, три или девять? Все зависит от того, с какой стороны смотреть, сверху или сбоку. Как ни считай, во всем есть смысл, но нет толка. Но в любом случае считать придется дальше, чем до двух».

«Как выжить в оставшуюся треть, или в три четверти, или сколько хочешь, когда больше нет сил?»

«А никак. Ты сойдешь с дистанции, и у тебя будет всего лишь психический коллапс. И забудь думать, что у тебя ничего не выйдет».

Ребекка никак не могла вернуться к себе самой, какой была прошлым вечером. Но, возможно, теперешняя бледность позволит ей достичь нужного — за счет, так сказать, захода от противного. Она сильно надеялась на дорогущий тональный крем, дающий нежный бледный колор. Больше краситься не стала и натянула прямо на голое тело черную блузку, узкий вырез которой заканчивался далеко внизу под грудями.

При всех телодвижениях, даже неловких, ее грудь, пусть маленькая, но хорошо оформленная, под блузкой никак не просматривалась. Она разглядывала себя с бесстыдством амазонки, подтягивающей на груди ремешки боевой куртки. Легкая, свободная ткань подчеркивала выступающие ключицы и прочие кости, торчащие отовсюду, вплоть до таза, на которых шерстяная юбка растягивалась, как на рогах.

Увидела, что у нее красные глаза. Пошла в ванную, намочила горячей водой салфетку, приложила на минуту к одному веку, к другому. Красные — ну, красные, но дальше им краснеть никак нельзя!

Дверь открыла Крис. На ней были выцветшие леггинсы «Деним» и мохристый черный свитер. Очередной вариант «одежды для досуга»: футболка или майка плюс джинсы или треники, уже много лет как освободившие женщин от необходимости следовать высокой моде. Тем больше денег они могли теперь тратить на интерьер. Вместо того чтобы покупать кучи дешевых бижу — цепочки, браслеты, серебряные сережки, — люди вкладывали деньги в квартиру. Вместо шмоток они закупали кровати, карнизы, а еще пуще заказывали их в мастерских за страшные деньги. Бижу отошли на задний план.

А начиналось все со старинных реклам, расписанных огромными буквами, и вошедших тогда в моду вентиляторов: это означало реноме, ради которого многие готовы были разориться. Моя личная жизнь — не тронь ее! — что может быть более личным или близким, как любимый бар на углу или отдельное купе в поезде дальнего следования, о чем, кроме тебя, не знает больше никто, а другие могут только мечтать?

Поздние отростки модерна, оказавшиеся гораздо более живучими, чем сам модернизм, открыли наконец путь самотворчеству: как отделать свои стены, пол и потолок. Квартиры обрастали деталями, как детский конструктор. Масса фирм боролась за монополию на производство деталей. Предлагались самые разнообразные панели всех возможных расцветок, особые («только у нас!») подвески и навески. А между ними — все те же огромные буквы и новые пепельницы для отдельных купе.