Письма Лауса были коротки: у него все в порядке, мечтает вернуться домой. А когда он и писал что-нибудь другое, эти строки густо вымарывались черным и невозможно было разобрать, что там написано. Все письма проходили через цензуру, их вскрывали, читали и, запечатав вновь, ставили на конверте черный штемпель с орлом и свастикой.

– По-моему, стыдно получать такие письма, – часто говорил Якоб.

Карен каждый раз сердилась.

– Вот он и не пишет тебе.

– Противно глядеть на конверты с орлом и свастикой, – твердил Якоб.

– Так ведь не Лаус ставит эту мерзость на конверте, – возражала Карен. – А люди пусть говорят, что хотят.

Дни шли. Каждый день приносил вести о войне – о человеческих судьбах, внезапно сломленных или разбитых. Однажды Карен рассказала своим, что владелец магазина на площади схвачен гестаповцами. Они явились за ним прямо в магазин, где он сам стоял за прилавком. В магазине было полно народу. Торговец отказался идти за гестаповцами, но они стали бить его по лицу рукоятками пистолетов и силой втащили в машину.

– Что ни день кого-нибудь сажают.

На следующий вечер Якоб рассказал, что гестаповцы явились за одним из его товарищей, рабочим, но того предупредили, и он скрылся. Тогда гестаповцы увели его брата, хотя тот был ни в чем не повинен.

Датчане жили в отблеске пламени мирового пожара. Иногда дым и искры попадали им в глаза, напоминая, что война дело нешуточное. Знакомые люди исчезали в немецких тюрьмах. Пользоваться правами, которые до сих пор считались естественными и незыблемыми, стало смертельно опасно. Если хочешь выжить, следи за тем, что читаешь, следи за тем, что говоришь. Нацисты официально похвалялись зверствами в Лидице и ежедневно сообщали о казнях заложников в оккупированных странах. А то, о чем они не трубили во всеуслышание, доходило другими путями. Однажды Якоб встретил шофера, который возил в Германию рыбу на продажу. Он рассказывал о бесчисленных вагонах, доставлявших в концлагери человеческий груз, о печах крематория, которые дымили день и ночь напролет, о тысячах мужчин, женщин и детей, истерзанных, замученных, убитых и сожженных. Он говорил, что в Германии почти все знают про эти ужасы, но помалкивают. Они там до того запуганы, что и пикнуть боятся.

На рассвете холодного, пасмурного дня на задний двор явились гестаповцы.

Никто из жильцов еще не ушел на работу, лишь в немногих квартирах горел свет. Никто не слышал, как они подъехали, никто их не заметил. Они остановили машину поодаль, один гестаповец остался в ней, четверо вошли во двор. Это были кряжистые мужчины в серых пальто, мягких шляпах и высоких сапогах. Они тщательно осмотрели двор, проверяя, не проходной ли он, но быстро убедились, что выход из него только один.

На лестнице гестаповцы света не зажгли – у них были карманные фонарики. Они шли крадучись, молча – это были, стреляные воробьи, они знали, как надо себя вести, чтобы не спугнуть намеченную жертву прежде времени.

Найдя дверь, которую они искали, они навели на нее револьверы и тут уж перебудили весь дом, стуча в дверь кулаками и ногами. Потом гестаповцы отскочили в сторону – ведь преследуемые иногда отстреливаются сквозь запертую дверь. Охранники ждали, настороженно прислушиваясь, но из квартиры никто не стрелял и дверь не открывали.

Гестаповцы подождали несколько минут, потом стали расстреливать замок. Выстрелы отдавались во всем доме, в соседних квартирах проснулись и заплакали дети. Сонные, испуганные люди в ночной одежде высовывались из дверей. Но гестаповцы, наведя на них черные дула револьверов, приказали убираться вон и не шуметь – они, мол, пришли поговорить с этим коммунистом, у них к нему небольшое дельце. Никто не осмелился ослушаться приказа нацистов.

Жена Фойгта дрожала от страха. Она была дома одна, ей немедля учинили допрос. Один из гестаповцев уселся на край стола, болтая ногами в высоких черных сапогах.

– Где ваш муж? – спросил он, закуривая сигарету. Разбитая дверь криво висела на петлях.

– Неужели вы не могли подождать, пока я открою? – сказала женщина. – К чему было ломать дверь?

Гестаповец пожал плечами и неопределенно усмехнулся.

– Мы спешим, голубушка, нам тут некогда разводить пятилетки. Где ваш муж? Ради себя и его самого говорите живее, где он? Нам надо с ним кое о чем побеседовать.

– Не знаю, – сказала она, нервно опустив веки. Остальные обыскивали квартиру.

– Почему его нет дома? – допрашивал гестаповец.

– Мы поссорились, – ответила она.

– Гм, странно! А может, потому, что он член компартии?

– Это неправда, – сказала она.

– Лжете и прекрасно это знаете. Датская полиция сообщила нам, что он член компартии, вот мы и хотим побеседовать с ним. – Гестаповец больше не улыбался, он сказал с угрозой: – Мы предпочитаем уладить дело полюбовно, но если он нас вынудит, у нас есть и другие методы. В последний раз спрашиваю, ради себя самой отвечайте, где он сейчас?

– Я же сказала – не знаю.

– Если нам удастся поговорить с ним сейчас, может, ничего плохого с ним и не случится. Если же он попадется нам позже, не исключено, что придется переломать ему кости, – заявил гестаповец.

– Я ничем не могу вам помочь.

– Гм… Ну что ж, придется вам пойти с нами, иногда это освежает память. Ну-ка, дайте ей какой-нибудь балахон, да поживее! – прикрикнул он, спрыгнул со стола и оглядел комнату. Заметив на столе немного денег, он положил их в карман.

В соседних квартирах жильцы с замиранием сердца прислушивались к происходящему, дети плакали от страха. Матери брали их на руки, носили по комнате и шикали на них.

Все слышали, как гестаповцы спустились по лестнице. Прильнув к оконным стеклам, видели, как они прошли по двору, уводя жену Фойгта. Она казалась маленькой и беззащитной. В одной руке она сжимала сумочку, другою придерживала воротник пальто. Она ни разу не оглянулась.

На некоторое время соседи просто оцепенели. Некоторые женщины плакали вместе с детьми. Потом мужчины, все еще полуодетые, вышли на лестницу, переговариваясь вполголоса. Их мучил стыд, сознание своего бессилия, они чувствовали, что должны были как-то вмешаться. Но как? Чем можно было помочь?

– Будь у нас хоть пара пистолетов, – тихо сказал Якоб.

– Да, да! – подхватили другие.

Скрюченный ревматизмом моряк, который обычно передвигался в кресле на колесиках, тоже выполз на лестницу. Он весь посерел, руки его тряслись.

– Если бы у Фойгта были дети, гестаповцы и их увели бы с собой, чтобы заставить отца отдаться в руки полиции. Так они делали в Германии, я знаю много таких случаев.

Мужчины только кивнули – в это нетрудно было поверить. Моряк начал скручивать сигарету, он действовал одной рукой, у него это выходило очень ловко. Он рассказал то, что знал о нацистах, он читал много книг. Мартин часто брал для него книги в библиотеке.

Шепотом рассказывал он о преследовании евреев. Как сначала было приказано, чтобы они носили на спине большую желтую матерчатую звезду. Каждый мог плевать на них, бить их. Мужчин кастрировали, женщин подвергали стерилизации. Фашисты хотели истребить весь еврейский народ. Но потом фашистам показалось, что истребление идет недостаточно быстро, и они стали ссылать евреев в концентрационные лагери. Слово «концлагерь» не нуждалось в комментариях – люди уже наслышались, что это такое.

Якоб вспомнил то, что ему рассказывал шофер, возивший в Германию рыбу. Соседи кивали, внимательно слушали. Моряк глубоко затягивался сигаретой, но рука у него тряслась – обычно этого не бывало. Женщины тоже вышли на лестницу и присоединились к мужчинам, в глазах у них застыл страх. Они не судачили и не ссорились, как обычно, можно было подумать, что в доме кто-то умер. Но за безмолвием и страхом скрывались ненависть и ярость, которые только ждали случая вырваться наружу.

Соседи осмотрели изуродованную дверь. Она была насквозь пробита вокруг замка и больше не запиралась. Мужчины решили в тот же день купить вскладчину замок и повесить его на дверь.