А кузнецам сам черт не брат! Они продолжают шагать, будто и не видят полицейских, которые выстроились на тротуарах, выпятив грудь колесом. Но вот цепочка блюстителей порядка дрогнула, над толпой тучен нависла тревога. Остервенелым лаем залились полицейские собаки, яростно заплясали на поводке, из пасти закапала слюна, шерсть поднялась дыбом на собачьих спинах…

Послышались крики, обрывки слов, крепкая ругань. Тысячи людей, шедших в хвосте колонны, настороженно прислушивались к шуму, походившему на рычание разъяренного зверя.

– Пристукнем предателей! – донесся чей-то отчаянный возглас.

– Но ведь у них оружие!

– А ну как они приведут немцев…

– Чего мы стоим, разинув рты? Вперед!

– У них ведь есть приказ – они не могут ослушаться!

– Эй, вы, остолопы в касках! Только посмейте тронуть кого-нибудь! Костей не соберете!

Навстречу кузнецам, идущим впереди колонны, выходит полицейский комиссар, отдает честь – рука в белой перчатке взлетает к козырьку.

– Глядите, Хольгер толкует с самим комиссаром!

– А кто такой Хольгер?

– Наш вожак!

Полицейский комиссар торопливо размахивает руками в белых перчатках, куда-то показывает и нервно жестикулирует, а толпа между тем угрожающе прибывает. Мартин вьюном крутится среди взрослых. Никогда еще он не бывал в такой заварухе. До чего же здорово! Вот он уже В двух шагах от самого Хольгера и полицейского комиссара, он наблюдает за ними сквозь щель в плотной стене обступивших их кузнецов.

– Вы что, грозите нам? – спрашивает полицейский комиссар, раздраженно оглядывая собеседника. Он бледен, в глазах его мечется страх.

– Все равно выйдет по-моему, – говорит Хольгер. – Отвечайте: согласны вы добровольно дать нам дорогу или прикажете выдворить вас отсюда силой?

Хольгер толкует с комиссаром, не переставая теребить руками волосы. Он тоже бледен. Молча стоят вокруг него рабочие, с ненавистью глядя на полицейского.

– Вы бы лучше вчера смотрели за тем, что творилось на лугу! Да только тогда вы не больно старались, там ведь работали ваши приятели, – раздельно произносит один из кузнецов.

Комиссар злобно сверкает глазами, затем резко поворачивается на каблуках и отходит. А Хольгера поднимают на руки товарищи, чтобы все могли видеть его. Он ладный парень, Хольгер, с большой головой на крепкой шее и сильными мозолистыми руками. Он стал вожаком всей колонны. Понимает ли он, какую великую власть над людьми он приобрел?

– Слушайте, соотечественники! – кричит он. – Слушайте! Полиция не станет останавливать нас!

– А это ей все равно бы не удалось! – звонко откликается чей-то молодой голос.

– Придержи язык, шалопай! – обрывает его кто-то.

Хольгер поднимает руку. Люди начинают шикать друг на друга, наконец водворяется тишина. Полицейские угрюмо наблюдают за происходящим.

– Сейчас мы почтим память нашего убитого брата и соотечественника, – объявляет Хольгер. – Все мы пойдем к его могиле. Но помните: я обещал полиции, что на кладбище не будет никаких беспорядков.

– Нас слишком много! Мы просто сметем всех полицейских! – раздаются крики.

Между тем полицейские ретируются. Огромная толпа выстраивается в колонну по два человека в ряд, и шествие направляется к кладбищу. Десятки венков, сотни букетов из живых цветов вскоре покрывают могилу убитого и соседние могилы. По кладбищу медленным шагом проходят рабочие. Лица у всех сосредоточены и серьезны. Люди неловко мнут в руках кепки.

Вот он лежит, старина Хотер. Его убили и похоронили, как преступника, но за всю историю города никогда еще не бывало здесь такой огромной, нескончаемой похоронной процессии… Когда спустя час прикатили на грузовиках немцы, у могилы все еще стоили, ожидая своей очереди проститься с покойным, тысячи людей. Немцы стали разгонять их ударами прикладов. Они заперли кладбищенские ворота и установили на кладбище пулеметы. Вопили и ругались они, точно буйнопомешанные.

С помощью нескольких сотен солдат они очистили кладбище и все улицы вокруг. Но тут вдруг в толпе появились листовки, они быстро переходили из рук в руки. В листовках было всего два слова: «Всеобщая забастовка».

Когда мужчины разошлись по домам, на улицу вышли женщины. Они взяли с собой сумки и корзины: надо было запастись продуктами, никто ведь не знал, как долго продлится стачка.

Карен послала Мартина в овощную лавку за картофелем и помидорами, сама же пошла в булочную, она хотела достать ржаного хлеба. И то и другое оказалось нелегким делом-всюду толпились люди. На улице перед каждой лавкой стояла огромная очередь.

Уже давно город не знал такого оживления. Все переменилось: люди смеялись, без устали сновали взад и вперед, охотно заговаривали со встречными. Каждый старался найти в соседе поддержку и приглушить тревогу, копошившуюся в сердце.

Мартин прибежал на рынок, где стояли со своим товаром крестьяне. Тут тоже невозможно было пробиться. Крестьяне торопливо рылись в корзинах, протягивали покупателям овощи и принимали у них деньги, с волнением прислушиваясь к разговорам горожан.

– А что, если немцы перекроют дороги и возьмут нас измором?

– Только бы они не стали брать заложников, а уж с голодом мы как-нибудь справимся.

– В Ольборге они отключили свет, воду и газ.

– Проклятые немцы, черт бы их всех побрал!

Мартин во всю прыть помчался домой с картофелем и помидорами.

– Отец, отец! – крикнул он с порога. – Надо запастись водой! Немцы отключают водопровод!

Но Якоб уже позаботился о воде. Он наполнил два больших бака; накрытые крышками, они стояли в углу на кухне. Карен принесла хлеб, ей удалось также достать немного мяса.

– А как быть с Гудрун? – вздохнула она. – Надо же раздобыть молока для ее мальчика!

– Уж мы постараемся для внука! – сказал Якоб. Улучив минутку, Мартин выскользнул на улицу.

– Сидел бы ты дома, – заворчала Карен ему вслед. – Бегает по городу, будто и не слышит, как стреляют.

Но Мартин отлично слышал стрельбу, потому-то ему и не терпелось оказаться на улице.

Толпы парней и мальчишек высыпали на улицу. Одну за другой они разбивали витрины лавок, принадлежавших нацистам. Они врывались в дома, взламывали двери квартир, в которых жили предатели, выбрасывали из окон на мостовую мебель и разную домашнюю утварь. Ребята, оставшиеся на улице, складывали весь этот хлам в кучи, обливали бензином и поджигали. Над кострами, пылающими посреди мостовой, взвился тяжелый черный дым. Толпа колыхнулась, отпрянув от жаркого пламени. Люди напряженно всматривались в огонь, ждали, что же будет дальше. Что-то должно было произойти, и они это знали. Всем сердцем они рвались к борьбе, у них просто руки чесались схватиться с врагом. Датчан было не узнать – неужто сбылось предсказание древней легенды?

…Он сидит в подвале, глубоко-глубоко под землей, опершись локтями о стол… Борода его совсем приросла к столу, а сам он спит вековым сном. Вот так он и сидит в подземельном мраке, всеми презираемый, всеми забытый.

Но настанет день, когда он проснется, оторвет бороду от деревянного стола, поднимется и выйдет на свет – сражаться…

Так неужто Хольгер Данске пробудился в сердцах датчан? Неужели они вспомнили о его былой славе? Неужто Народ наш уже поднялся на борьбу?

– Полиция идет! Полиция! – пронесся по городу истошный вопль, и все завертелось. Обыватели укрылись в палисадниках и подъездах домов. К окнам приникли тысячи лиц, тысячи глаз ловили каждое движение полицейских, торопливо выбиравшихся из автомашин. Юные манифестанты предусмотрительно отбежали на другой конец улицы.

Полицейские выхватили дубинки, и немногочисленные прохожие, не участвовавшие в сожжении нацистского хлама и потому не спешившие уйти, слишком поздно сообразили, в какую переделку они попали: полицейские принялись избивать их без всякой жалости. Блюстители порядка не разбирали, кто прав, кто виноват, они яростно работали дубинками, сбивая с ног всякого, кто попадался под руку.