Женщина жила на первом этаже. Я отдал ей ее покупки, и она с усталой улыбкой поблагодарила меня. Дети шмыгали носами, вцепившись в ее пальто, и таращились на меня снизу карими глазищами.

Я поднялся на третий этаж и, удостоверившись, что на площадке никого нет, нагнулся, чтобы изучить конструкцию Ножкиного замка. Выяснилось, что дверь не заперта. Я поддал ее ногой, и моему взору предстала стена, с ярко-красным пятном, словно плеснули из ведерка с краской. Может, и краска, конечно, но что-то не похоже.

Я попятился и спиной навалился на дверь. Щелкнул замок.

В комнате царил разгром, на сбитом в гармошку ковре валялась перевернутая мебель. Видимо, драка была нешуточная. В углу лежала сбитая полка с цветочными горшками. Проволока на карнизе прогнулась римской пятеркой, и занавески повисли складками, как чулки у проститутки на десятый день попойки. Посреди хаоса стоял уцелевший телевизор, и на его экране медсестра из сериала обсуждала с внимательным практикантом превратности адюльтера.

Ни к чему не притрагиваясь, я пробрался на кухню между перевернутых кресел. Тут не было никаких следов борьбы, на столе со столешницей из огнеупорной пластмассы стояла чашка с остывшим черным кофе. Если забыть кавардак в гостиной, все здесь было очень по-домашнему.

По ту сторону бормочущего телевизора был короткий темный коридор и закрытая дверь. Я натянул резиновые перчатки и повернул ручку. Когда я заглянул внутрь, мне очень захотелось выпить.

На узкой кровати лежал Ножка. Его руки и ноги были привязаны к столбикам бельевой веревкой. Он был мертв — мертвее не бывает. К толстому животу прилип мятый, пропитавшийся кровью фланелевый халат. Простыни, жесткие от крови, словно накрахмаленные, сбились складками.

Перед смертью Ножку сильно избили. Глаза его вылезли из орбит, белки пожелтели, как старинные бильярдные шары из слоновой кости. Рот был открыт, и оттуда торчало что-то похожее на толстый кусок кровяной колбасы. Диагноз ясен и без вскрытия: смерть от удушения.

Я нагнулся, чтобы разглядеть, что торчит из распухших губ, и почувствовал, что одного стакана будет мало. Ножка подавился собственным членом.

Внизу во дворе смеялись дети.

Ничто на свете не заставило бы меня приподнять потемневшую полу халата. Я и так знал происхождение орудия убийства. Стена над кроватью была изрисована детскими каракулями. Ножкиной кровью были выведены звезды, спирали, длинные ломаные линии-змеи. Все три звезды были пятиконечные и смотрели верхушкой вниз. Многовато стало падающих звезд.

Пора было выметаться. Ничего хорошего мне тут не высидеть. И все же, повинуясь сыщицкому инстинкту, я сперва проверил комод и платяной шкаф. Минут за десять я обыскал всю комнату, но ничего интересного не нашел.

Свит глядел на меня невидящими глазами. Я попрощался с мертвым Ножкой и закрыл дверь. У меня пересохло в горле, язык не ворочался: господи, умереть с собственным хозяйством во рту! Надо было бы еще осмотреть гостиную, но на полу слишком много всего валялось, и я боялся, что останутся следы ботинок. На телевизоре уже не было моей карточки, и в вещах Ножки я ее не нашел. В кухне я видел пустой бумажный мешок, что означало, что мусор уже выносили. Я надеялся, что моя карточка покоится на дне бака.

Прежде чем выйти на лестничную площадку, я посмотрел в глазок. Никого. Я оставил дверь чуть приоткрытой, как раньше, стянул перчатки и сунул обратно в дипломат из телячьей кожи. Постоял немного на площадке, прислушиваясь. Стояла полная тишина, на лестнице никого не было. Женщина с первого этажа, наверно, запомнила меня, но тут уж ничего не поделаешь.

Не замеченный никем, я спустился по лестнице. На улице никого не было, лишь какие-то малыши играли в классики. Они не обратили на меня внимания.

Три порции неразбавленного виски успокоили меня и настроили на философский лад. Я сидел спиной к телевизору в каком-то тихом местном барчике (не то «У Фредди», не то «У Тедди») и обдумывал положение.

Теперь у меня на руках было уже два трупа. Фаулер и Ножка знали Джонни Фаворита и носили пятиконечные звездочки. Интересно, на месте ли Ножкин зуб с коронкой или же его постигла участь докторского кольца? Вопрос интересный, но не настолько уж, чтобы вернуться и проверить. Ну хорошо. Звездочки могут быть и совпадением: в конце концов, не такой уж редкий символ. Доктор-морфинист и негр, играющий джаз, были знакомы с Джонни — опять-таки совпадение возможно. И все же я нутром чуял, что за этим стоит что-то большее. Что-то неизмеримо большее. Я сгреб сдачу с мокрой стойки и отправился защищать интересы Луиса Цифера.

Поездка на Кони-Айленд подняла мне настроение и отвлекла от дурных мыслей. До часа пик было еще далеко, и на шоссе Рузвельта и в тоннеле Бэттери машин было немного. Проезжая по Парковой автостраде, я открыл окно, и в салон стал задувать холодный ветерок с пролива. К тому времени, как я выехал на Кропси-авеню, запах крови больше не преследовал меня.

Я проехал Восточной Семнадцатой улицей до Серф-авеню и припарковался возле «Автодрома». Площадку, на которой застыли крошечные автомобили с толстыми резиновыми бамперами, окружал дощатый забор. Кони-Айленд, веселый и яркий в сезон аттракционов, казался городом-призраком. Деревянно-металлическая паутина американских горок возносилась к небу, но не слышно было воплей катающейся публики. Только ветер подвывал, скользя между стойками, одиноко, как паровозный гудок.

Какие-то бедолаги шатались по улицам, ища, чем заняться. Ветер гонял газетные листы по широким пустым тротуарам, словно перекати-поле. Над ними невысоко летали две чайки, высматривая внизу какой-нибудь съедобный мусор. Вдоль улицы стояли киоски, торгующие сахарной ватой, комнаты смеха, рулеточные балаганчики — все наглухо заколоченные, ни дать ни взять клоуны без грима.

Зато киоск «Закуски у Натана» под яркой вывеской с крупными буквами был, как всегда, открыт, и я остановился и купил хот-дог и пиво в картонном стаканчике. Продавец, судя по виду, работал здесь еще со времен Луна-парка.

— Слушай, ты не слыхал о такой гадалке — мадам Зоре?

— Как-как?

— Мадам Зора. Лет пятнадцать назад народ к ней валом валил.

— Не-е. Я тут год всего работаю. Ты меня лучше спроси про паром на острове Статтен. Я пятнадцать лет на пароме продукты возил. Ну давай, спроси что-нибудь!

— Почему ты ушел с парома?

— Плавать не умею.

— И что?

— Утонуть боялся. Сколько можно судьбу искушать?

Он улыбнулся, показав мне четыре дупла во рту. Я запихнул за щеку остаток хот-дога и побрел дальше, прихлебывая пиво.

Улочка Бовери, что между Серф-авеню и Бордвоком, больше походила на ярмарку с цирком и увеселениями. Я брел меж двух рядов притихших аттракционов и думал, что мне теперь предпринять. Цыган спрашивать бесполезно: у них конспирация покрепче, чем у Ку-клукс-клана в Джорджии. Эти тебе ничего не скажут. Значит, буду бродить здесь, пока не найду кого-нибудь, кто не только помнит мадам Зору, но и согласится поделиться со мной своими воспоминаниями.

Для начала я решил повидать Дэнни Дринана — удалившегося отдел жулика, содержащего ныне захудалый паноптикум на углу Тринадцатой и Бовери. Я познакомился с ним в пятьдесят втором, когда он только-только вышел из тюрьмы, где отсидел четыре года. Федеральное бюро расследований хотело привязать его к делу о фондовых махинациях, но бедняга Дэнни был только зицпредседателем при Пиви и Манро, затейниках с Уолл-стрит. Я же в то время работал на одного из тех, кто пострадал от их искусства, и мимоходом приложил руку к раскрытию и этого дела. Так Дэнни попал ко мне в должники и теперь время от времени давал мне сведения о разных темных личностях.

Узкое одноэтажное здание паноптикума было зажато между пиццерией и галереей аттракционов. Фасад его украшала афиша, на которой полуметровыми ярко-красными буквами было написано: