— Да так. Я думал, может, ты захочешь сам узнать, чей там портрет.

Дядя прокашлялся и мигнул.

— Ты что, псих?

— Ты сколько получаешь? Да говори уж, это ведь, надеюсь, не государственная тайна…

— В час четыре с полтиной: профсоюз расстарался.

— Так. А хочешь без своего профсоюза десять раз по столько?

— И что ж я должен сделать за такие бабки?

— Ничего. Дашь мне напрокат свой комбинезон, а сам пойдешь прогуляешься, выпьешь пивка.

Мой собеседник потер лысину, хотя в ее дальнейшей полировке нужды не было.

— Ты псих, да? — в голосе его звучало неподдельное восхищение.

— Тебе-то что за печаль, псих я или кто? Давай мне свои обноски и помалкивай. Я тебе полсотни даю за то, чтобы ты час ничего не делал. Что тебе еще-то надо?

— Ничего. Договорились. Как говорится, дают — бери…

— Ну вот и молодец.

Мойщик мотнул головой, мол, пошли, и отвел меня в конец коридора, где возле пожарного выхода была узкая дверь в чулан.

— Потом оставишь все здесь, понял?

Он отстегнул свою упряжь и вылез из грязного комбинезона.

— На, держи.

Я повесил пальто и пиджак на ручку швабры. Комбинезон был жесткий и попахивал нашатырем, как пижама после оргии.

— Только галстук сними, а то у нас одни кандидаты перед выборами так наряжаются.

Я сунул галстук в карман пальто и попросил показать, как действовать с упряжью. Выходило довольно просто.

— А ты часом не наружу собрался? — поинтересовался мойщик.

— С ума сошел! Я над знакомой хочу подшутить. Она тут на этаже в приемной работает.

— Бога ради. Только тряпье потом в чулан забрось.

Я сунул сложенные полсотни ему в карман:

— Ну все, иди. Примете там по маленькой с Улиссом Симпсоном Грантом.

По дядиной физиономии я понял, что это имя ничего ему не говорит.

— На портрет посмотри.

— А-а.

Насвистывая, он неспешно удалился.

Я сунул дипломат под бетонную раковину, предварительно достав из него «смит-вессон». Хорошая модель: ствол всего пять сантиметров и без курка, станешь доставать — ни за что не зацепится. А то еще был случай: я его вынуть не успел, пришлось через карман стрелять. Пиджак, естественно, с концами, но уж лучше дырявый, чем без спины, как на покойников надевают.

Я переложил микрофон в другой карман и сунул свой миниатюрный пятизарядник в комбинезон. Затем, вооружившись ведром и щеткой, я направил свои стопы к внушительной стеклянно-бронзовой двери, отделявшей «Морские перевозки» от остального мира.

В приемной лежали ковры, вдоль стен стояли модели танкеров в стеклянных витринах и висели гравюры, изображающие клипера. Дамочка за конторкой посмотрела сквозь меня. Я подмигнул ей, но она отвернулась от меня в своем крутящемся кресле. Двери из матового стекла, ведущие в святая святых, вместо ручек были украшены позеленелыми бронзовыми якорями. Напевая песенку про сундук мертвеца, я толкнул их и вошел внутрь.

Предо мной простирался длинный коридор с кабинетами по обе стороны. Покачивая ведром, я разбитной походочкой двинулся вперед, попутно читая таблички на дверях, но имена все были не те.

В конце коридора была большая комната, в которой, словно механические секретарши, стрекотали два телетайпа. У одной стены стоял большой деревянный штурвал, а по другим висели все те же клипера. Возле стеклянного столика, пестревшего журналами, стояли удобные кресла, а за конторкой в форме кочерги восседала бойкая блондиночка, вскрывавшая конверты. Тут же была дверь из полированного черного дерева. Резные бронзовые литеры, прибитые на уровне глаз, гласили: Итан Крузмарк.

Блондинка подняла глаза, улыбнулась мне и с мушкетерской ловкостью пронзила конверт ножом для бумаг. Перед ней высилась полуметровая стопка деловых писем. Мои надежды уединиться под дверью с микрофончиком, можно сказать, вылетели в окно — метафора довольно опасная, учитывая грядущие события.

Блондинка, занятая своим несложным делом, не обращала на меня никакого внимания. Я пристегнул ведро к поясу моей сбруи, открыл окно и зажмурился. У меня вдруг застучали зубы, и, увы, неожиданно нахлынувший холод был тут ни при чем.

— Скорей, пожалуйста, а то мне все сдует! — крикнула секретарша.

Вцепившись в подоконник, я подлез под нижнюю раму (окно открывалось вертикально) и уселся спиной к улице, свесив ноги внутрь. Затем пристегнул ремень сбруи к внешней раме. От блондинки в спасительных пределах приемной меня отделяло лишь тонкое стекло, но мне казалось, что до нее теперь миль сто. Я перехватил руки и пристегнул второй ремень.

Теперь нужно было встать. На это ушло все мое мужество. Я попробовал было думать о войне, о своих приятелях-десантниках: у иных бывало по триста прыжков и ни одной царапины… Увы, все это мне ничуть не помогло, а мысли о парашютах только повергли в еще больший ужас.

На карнизе едва хватало места, чтобы стоять на цыпочках. Я закрыл окно, и порывы ветра заглушили успокоительное потрескивание телетайпов. Я приказал себе не смотреть вниз и тут же посмотрел.

Там, на дне раскинувшегося внизу темного каньона Сорок второй улицы, ползали муравьишки-пешеходы и железные жуки автомобилей. К востоку, за коричневым в вертикальную белую полосу зданием редакции «Дейли ньюс» и блестящей зеленой глыбиной Секретариата ООН, по реке пыхтел крошечный буксир, а за ним в серебряной полосе пены тянулась череда барж.

Резкий ледяной ветер хлестал меня по лицу, по рукам, он трепал широкие отвороты моих брюк, и они хлопали как паруса. Ветер хотел сорвать меня с фасада здания и потащить за собой над крышами, мимо кружащих голубиных стай и пышущих паром труб. От холода и страха у меня дрожали ноги. Суставы побелели от напряжения. Если даже ветру не удастся отодрать меня от окна, участь моя все равно решена: как всякое вибрирующее тело, я, в конце концов, сам съеду с немилосердно узкой поверхности подоконника… Господи! Я тут погибаю, а секретарша сидит себе и вскрывает конверты как ни в чем не бывало! Она и думать-то обо мне забыла.

Мне вдруг стало дико смешно: Гарри Ангел, человек-муха! В памяти всплыли цирковой шпрехшталмейстер, громовое «алле», какие-то «небесные ангелы». Я рассмеялся в голос. Слегка подавшись назад, я с радостью убедился, что сбруя держит меня. Значит, не так уж все и плохо. В конце концов, мойщики каждый день так висят — и ничего.

Я чувствовал себя альпинистом, совершающим свое первое восхождение. На высоте нескольких этажей надо мной на углах химерами лепились архитектурные выступы. Еще выше игла из нержавеющей стали, венчающая здание, блестела на солнце, как непокоренная вершина.

Пора. Я отстегнул правый ремень и прицепил его к тому же кольцу, что и левый. Потом, по шажочку продвигаясь вдоль карниза, отстегнул левый и вслепую протянул руку к соседнему окну. Пошарив по кирпичному простенку, я нащупал кольцо на соседней раме и пристегнул ремень.

Теперь я был прицеплен к обоим окнам. Так. Теперь шаг левой — отстегнуть — пристегнуть — шаг правой. Все. Есть.

Мои перемещения заняли пару секунд, не больше, но мне показалось, что прошло лет десять.

Пристегивая левый ремень, я заглянул внутрь. Моему взору предстал кабинет Итана Крузмарка. Это была большая угловая комната. На моей стороне было еще два окна, три других выходили на Лексингтон-авеню. Рабочий стол с непомерной овальной столешницей из цельной глыбы пентелийского мрамора был абсолютно пуст, если не считать начальнического телефона о шести кнопках и бронзовой статуэтки, изображающей Нептуна, простершего трезубец над волнами. Бар в нише неподалеку от входной двери сиял хрусталем. На стенах висели картины французских импрессионистов. Да, сразу видно кабинет босса: никаких тебе дохлых клиперов.

Отец и дочь сидели на длинной бежевой кушетке у дальней стены. На низком мраморном столике поблескивали два коньячных бокала. Крузмарк был похож на свой портрет: краснорожий стареющий пират с аккуратно расчесанной пышной серебряной шевелюрой. На мой взгляд, он смахивал скорей на капитана Флинта, чем на Кларка Гейбла.