— То есть он ничего не помнил?

— Ничего. Ни кто он такой, ни откуда. Даже на свое имя не реагировал: утверждал, что он кто-то другой и что со временем вспомнит, кто именно. Я вам говорил, что его забрали друзья?

— Да.

— Так вот, это они так представились. Он их не узнал.

— Эти его друзья — кто они? Имена помните?

Доктор закрыл глаза и прижал дрожащие пальцы к вискам.

— Господи, вы знаете, сколько лет прошло? Я все время старался забыть…

— Э, нет, доктор, амнезия не пройдет.

— Хорошо. Их было двое. Мужчина и женщина, — он говорил медленно, тоскливо, словно распутывая клубок. — Про женщину ничего не знаю: она сидела в машине. Было темно, я ее не разглядел. В любом случае, раньше я ее никогда не видел. А мужчина несколько раз приезжал. Это он со мной договаривался.

— Как его звали?

— Он назвался Эдвардом Келли. Правда это или нет, не знаю.

Я записал имя к себе в блокнотик.

— Так. А договаривались о чем? Что у вас с ним за дела были?

— Деньги. — Фаулер состроил брезгливую гримасу. — Говорят же, что каждого можно купить. Вот меня и купили. Этот Келли как-то пришел и предложил денег…

— Сколько?

— Двадцать пять тысяч долларов. Сегодня это не так уж много, но в войну я и мечтать о таком не мог.

— Ну почему же немного? Сумма внушительная, о такой и сейчас помечтать не грех. И что вы должны были сделать?

— То самое: отпустить Либлинга, ничего не регистрируя. Уничтожить все доказательства его выздоровления. Главное — продолжать вести бумаги так, как будто он до сих пор в клинике.

— Что вы и делали.

— Да. Это было не так уж сложно. Им никто не интересовался, только этот Келли и еще его агент… или импресарио — не помню.

— А как его звали?

— Вагнер, кажется… Имя забыл.

— В этих ваших делах с Келли он каким-то боком участвовал?

— Насколько я знаю, нет. По крайней мере, вместе я их никогда не видел. И потом, когда Либлинга уже забрали, Вагнер еще где-то с год продолжал звонить. Он никогда не приезжал, только звонил раза три — четыре в год, спрашивал, нет ли улучшений. Потом перестал.

— А как же в клинике? Начальство им разве не интересовалось?

— А зачем им? Карту его я вел, деньги из фонда шли. Пока деньги идут, никто ни о чем не спрашивает.

Для сестер я что-то придумал, но им было не до того: и так много больных. А посетители к нему не ходили. В конце концов, свелось к тому, что мне присылали бланк, а я его заполнял, писал, что да, Либлинг еще жив. Раз в полгода мне его присылали — как штык.

— Кто? «Пиппин, Штрейфлинг и Шафран»?

— Да.

Фаулер оторвал взгляд от клеенки и тоскливо посмотрел на меня.

— Эти деньги — я не для себя брал. Я хочу, чтобы вы знали… Элис, жена, у нее нашли опухоль, нужна была операция, а денег не было. И я согласился. Я заплатил за операцию, свозил ее на Багамы… А она умерла. Года не прожила. От беды не откупишься. Никакими деньгами.

— Так. Теперь расскажите про Либлинга.

— Что рассказать?

— Все. Всякие мелочи, привычки, вкусы, что любил, что не любил, как яйца ел: в мешочек или вкрутую. Кстати, глаза у него какого цвета были?

— Я не помню.

— Давайте, что помните. Начнем с внешности…

— Да ведь я не знаю, как он выглядел.

— Шутки шутите? — Я подался вперед и пустил ему дым прямо в водянистые глаза.

Доктор закашлялся.

— Я не шучу. Его к нам перевели из реконструктивной хирургии. У него была какая-то серьезная операция.

— Пластическая?

— Да. Все это время у него была забинтована голова. Перевязки делал не я, соответственно лица не видел.

— Хорошее дело пластическая операция, — заметил я, потрогав собственный нос. — Залепляют пластилином дырки в физиономии.

Доктор профессиональным взглядом окинул мою картофелину:

— Это у вас воск?

— Так точно. На память о войне. Пару лет ничего смотрелось, а потом заснул я как-то в августе на пляже у моего шефа был летний дом в Нью-Джерси — в Барнегате, на побережье… Так вот, заснул, просыпаюсь, а в носу у меня все растаяло.

— Сейчас уже воск не используют.

— Знаю, — я встал и налег на стол. — Так. Теперь переходим к Эдварду Келли. Прошу.

— Я же вам уже говорил: это было давно… Да и люди меняются.

— Когда именно Либлинга забрали?

— В сорок третьем или сорок четвертом, точно не помню. В войну.

— Что, опять амнезия?

— Послушайте, ведь пятнадцать лет прошло, больше даже! Каких вы от меня чудес ожидаете?

— Правды я ожидаю, — я начинал понемногу терять терпение.

— Я говорю правду — все, что помню.

— Хорошо. Как этот Келли выглядел? — рыкнул я.

— Молодой человек, на вид лет тридцать — тридцать пять. Сейчас ему, наверное, под пятьдесят.

— И все? Не верю.

— Да поймите вы, я его видел-то всего три раза!

— Слушайте, доктор, не надо будить во мне зверя. Я ведь могу и по-другому поговорить. — Я взял его за узел галстука и чуть-чуть потянул вверх. Фаулер тут же безо всякого сопротивления пустым мешком качнулся навстречу мне.

— Я вам все сказал.

— Зачем вы покрываете Келли?

— Я никого не покрываю! Я его почти не знал. Я…

— Будь ты покрепче, старый дохляк, я бы тебе показал «почти»!

Доктор попытался вырваться, но я пресек эту самодеятельность, малость затянув ему узел галстука.

— Хотя зачем напрягаться, я тебе по-другому мозги прочищу.

В налитых кровью глазах Фаулера промелькнул страх.

— Что, не терпится? Думаешь, спровадишь меня — и к холодильнику?

— Каждый по-своему ищет забвения, — прошептал Фаулер.

— Э нет, доктор. Вы у нас не забываться будете, а как раз наоборот.

Я взял его под локоть и препроводил из кухни в прихожую.

— Вот так, сейчас пойдем в спальню, вы там полежите, подумаете, может, вспомните что. А я пока перекушу в городе.

— Господи, что вам еще нужно?! Ну хорошо, он был с темными волосами, с такими усиками тонкими, как у Кларка Гейбла. Тогда все такие носили.

— Мало, — отрезал я.

Ухватив доктора за ворот твидового пиджака, я втащил его вверх по лестнице.

— Ну вот. Пару часиков помаетесь, может, и в голове прояснится.

— Постойте! — взмолился Фаулер. — Еще он всегда очень дорого одевался. Классические костюмы, чувствовался вкус…

Я втолкнул его в узкий проем двери. Фаулер не удержался на ногах и повалился на свое убогое ложе.

— Подумайте, док, подумайте.

— Еще зубы! Прекрасные зубы, прекрасная улыбка. Не уходите!

Я закрыл дверь и повернул в замке длинный ключ. Такими ключами бабушка запирала свои секреты. Сунув его в карман, я насвистывая стал спускаться по лестнице.

Вернулся я за полночь. На втором этаже в спальне Фаулера горела одинокая лампа: видимо, доктору не спалось. Но совесть моя была спокойна, как у младенца: я со вкусом отужинал в гриль-баре, отсидел половину двойного сеанса в местном кинотеатре — и все это без малейших угрызений. Что поделаешь, такая профессия.

Я открыл дверь, пересек темную прихожую и вошел в кухню. Во мраке урчал холодильник. Мне нужен был решающий аргумент в беседе с доктором. Я взял с верхней полки ампулу морфия и двинулся вверх по лестнице, освещая себе путь фонариком. Дверь в спальню была, естественно, заперта.

— Вот и я, док! У меня для вас кое-что есть! — возвестил я, роясь в карманах в поисках ключа.

Я открыл дверь и вошел в комнату. Доктор молчал. Он лежал, откинувшись на подушки, в одежде, левой рукой прижимая к груди обрамленную фотографию какой-то женщины. В правой у него был «уэбли марк 5».

Пуля попала ему в правый глаз. Теперь на его месте был кратер, наполненный густеющей кровью, а левый выпучился от выстрела и глядел на меня, словно око тропической рыбы.

Я тронул его руку. Она была холодная, как кусок мяса в витрине. Прежде чем осмотреть комнату, я поставил дипломат на пол, открыл его и извлек из кармашка на кнопке пару хирургических перчаток.