— У нас двадцать один коттедж, и еще дом у ворот, — ответила Рут. — И, по-моему, все они сейчас заняты. А, кроме того, у нас, конечно же, есть комнаты и места для сна для наших членов в самой церкви.

— Правда? А разве так принято?

— В нашей церкви — да.

Так как у нее не осталось никакой лазейки для того, чтобы и дальше прощупывать почву, Тесса слегка поменяла тему.

— И ни одного члена, живущего за пределами Резиденции?

— Есть несколько, но их немного. Мы — община, — улыбаясь, сказала Рут. — Мы не требуем, чтобы все наши члены жили здесь, но, тем не менее, большинство делают такой выбор. В конце концов.

Эта последняя фраза была необычайно пугающей, и Тесса приложила все силы, чтобы скрыть дрожь. Ведь был очень теплый день для января.

— У меня уже есть дом в Грейс, — напомнила она.

— Дом, который принадлежал семье вашего мужа. Простите меня, но вы действительно чувствуете себя в нем, как дома?

Тесса решила помолчать, поднимаясь с Рут по широким ступеням к открытым дверям церкви, и не отвечала до тех пор, пока они не переступили через порог.

— Нет, не чувствую, — спустя мгновение признала она, будучи при этом куда более откровенной, нежели могла представить Рут. — Дом слишком большой и… Я брожу по нему. Иногда в доме слышно эхо, ведь он такой пустой.

Она позволила своему голосу задрожать, в ее глазах появились слезы.

— Мне жаль, Тесса. Я не хотела вас расстроить.

— Нет, просто… Все эти счастливые семьи…А то, как я чувствую себя в семейном доме Джареда…

«Рядом с вестибюлем есть туалет, где ты сможешь побыть несколько минут одна. Это безопасное место, если такое там вообще можно найти. Кабинки обложены кафелем от пола практически до потолка, и в них большие двери. Зона отдыха, где собираются люди в свободное время, находится на подвальном этаже, поэтому туалет на первом практически не используется, за исключением того времени, когда проводится служба».

Тесса выдавила из глаз слезинку.

— Если вы не возражаете… могу я воспользоваться туалетом?

— Конечно, конечно. Он — вон там, женский — с левой стороны.

Голос Рут был нежным и полным сочувствия.

— Я подожду вас тут. Не спешите.

Уборная была довольно большой и ярко освещенной, в ней было шесть кабинок и три раковины. И она была исключительно аккуратной, впрочем, как и все виденное ей в Резиденции, казалось, что в ней буквально секунду назад провели уборку. Тесса быстро огляделась, а затем потратила немного времени, чтобы запереться в кабинке, которая была дальше всех от входа.

Информация Холлис была верна — эти кабинки были устроены таким образом, что людям предоставлялось больше уединенности, нежели обычно можно найти в уборных в общественных местах. На самом деле, Тесса даже почувствовала легкий приступ клаустрофобии в кабинке, поэтому сделала глубокий вдох, подойдя к туалету и сев на его крышку.

Соберись. Сосредоточься.

Она остерегалась полностью открываться в месте, где чувствовала такую тревогу, где ее преследовало ощущение того, что она в ловушке. Тесса была абсолютно уверена, что сейчас она не может похвастаться такой роскошью, как самоконтроль. Закрыв глаза и сконцентрировавшись, она приложила все силы, чтобы все же не опустить щиты полностью.

Боль.

Она пришла незамедлительно и была невероятно интенсивной, нестерпимым огнем пробежала по нервным окончаниям, взорвалась в голове и Тессе потребовались все силы, чтобы не закричать. Ее руки уперлись в кафельную стену напротив, и она инстинктивно собрала все силы, или попыталась сделать это, сопротивляясь холодному кафелю, острой, пульсирующей боли и невероятно сильному присутствию, которое она немедленно ощутила.

Я вижу тебя.

Ему с рождения было дано тройное имя, которое звучало так по библейски, и так хорошо служило ему — Адам Дьякон Сэмюель. Это была насмешка его матери.

Быть внебрачным ребенком шлюхи — в этом точно не было ничего библейского.

Сэмюель нахмурился и поменял положение на стуле, продолжая сидеть с закрытыми глазами. Ежедневная медитация в это время было его традицией, и каждый день Бог проверял Сэмюеля в начале ритуала, заставляя вспоминать, откуда он пришел и кем он когда-то был.

Это было… трудно. Но, не проделав этот путь через воспоминания, он не мог обрести ни облегчения, ни покоя.

Первые несколько лет были смутными; к тому времени, как он достаточно вырос, чтобы задать матери вопрос: «почему она просто не сделала аборт», он уже и сам знал ответ.

Она позаботилась, чтобы он узнал его.

Он сомневался, что большинство клиентов когда-либо замечали обычно немытого и часто голодного мальчика, свернувшегося в углу той же убогой комнаты в отеле, который смотрел за ними. И уж тем более их это не заботило. Его глаза были широко открыты и внимательно наблюдали за сексом, который всегда был быстрым и вороватым, и очень часто жестоким.

Она научила его курить сигареты, и «травку», еще до того, как ему исполнилось четыре года, прижигая его тело тлеющими окурками до тех пор, пока он не смог затянуться без кашля. К шести годам она научила его красть, к семи — защищаться с помощью ножа, хотя она всегда могла отобрать у него оружие в те редкие случаи, когда он набирался мужества, чтобы попытаться защититься от нее.

— Тупой маленький выродок. Я могла бы позволить им выскрести тебя из моего живота, когда узнала, что его семя пустило корни. Но это не означает, что я не могу сейчас выскрести тебя из моей жизни. Понял, Сэмми? Или мне лучше показать, что я могу сделать с тобой?

Отвечал он или нет — это не имело значения, потому что она всегда «показывала» ему. Иногда она запирала его в шкафу на день или больше. Иногда била его. А иногда она… играла с ним. Как кошка с мышкой — калеча и мучая свою жертву до тех пор, пока жалкое маленькое создание не оставит свои попытки убежать, и будет безмолвно ждать, когда наступит конец.

Он считал, что ничего не может со всем этим поделать, и терпел свою участь в стоическом молчании до тех пор, пока она не начала приводить клиентов с… особыми предпочтениями.

Она развлекалась, глядя, как они используют Сэмюеля. И, кроме того, это приносило деньги. Она могла требовать высокую цену за его невинность. Ко всему прочему… он все еще был маленьким. Молодым. «Совсем, как девственница», — говорила она им. Она очень хорошо научилась находить тех мужчин, которые наслаждались, используя ее сына, не важно насколько много человек до них уже использовало его.

Сэмюель сжал подлокотники своего кресла и заставил себя дышать ровно и глубоко.

Воспоминания.

Просто воспоминания.

Больше они не могут причинить ему боль.

Кроме той, конечно же, которая уже была в нем. Всегда. Но с течением времени, эта боль становилась все меньше и меньше. Это как будто держать горящий уголек в голове, в душе, и время от времени дуть на него, и чувствовать, как пласты его души ожесточаются. Становятся нечувствительными.

Это — хорошо.

Тогда он не мог делать это. Только не в начале. Совсем не мог остановить боль, ни каким способом. Не мог остановить мать, которая мучила его, или ее клиентов, которые делали с ним еще более чудовищные вещи.

Сейчас, оглядываясь назад, в свете чистой уверенности данной от Бога, он понял, что на самом деле происходило с ним. Он понял, что Бог проверял его. И проверяет сейчас. Он понял — те ранние годы начали ковать сталь для священного божественного меча.

Тогда он не рассматривал те жалкие, темные, сырые комнаты в мотелях, как суровое испытание. И не считал, что безликие мужчины, жестокие и безжалостные, были помазаны Богом на разрушение благородного сплава, которым он являлся, чтобы создать из этого что-то лучшее.

Но сейчас он видел. Он понимал.

Первый удар по тому, кем и чем он был, в котором он принимал участие, был нанесен в одной из тех жалких комнат, поздней ночью, когда на улице было холодно и ветрено. Может быть, была зима. Или может, это просто был один городов, в котором всегда холодно, на длинном, извилистом, жизненном пути его матери. Он не мог вспомнить.