Ромочка проходил мимо заброшенной стройки, как вдруг вдали послышалась музыка. Услышав человеческие голоса, он замер. На горе пели — то тише, то громче, то выше, то ниже. Мелодия словно падала с неба, как снег или дождь. Звуки наполнили все вокруг чем-то нежным и приятным, как аромат первоцветов.

Ромочка решил, что поохотится потом, попозже. Белая и Серый, не удивляясь, трусили за ним к лесу и кострам. Костры нравились Ромочке, но подходить к ним близко он опасался. Здешние люди знали, что он не из них, и он догадывался, что нарушил ка-кие-то их правила, пересек невидимую черту, чем-то оскорбил их. Ромочка проворнее их и молчаливее, и у него есть собаки: здесь ему ни от кого опасность не угрожает. Но подойти к огню и посидеть с людьми ему нельзя. Его прогонят, да еще, пожалуй, начнут охотиться на него.

Музыка становилась громче и все больше волновала его. Люди, освещенные оранжевым пламенем, жарили на костре заднюю часть туловища убитой собаки. Ее шкура и голова лежали на тающем снегу. Собака была незнакомая; по запаху Ромочка определил, что на еду люди пустили одну из своих собак, а не из одичавшей стаи. Золотистая шкура поможет людям спастись от холода. Вкусно пахло жареным мясом. Белая и Серый скрылись в лесу, а Ромочка молча спрятался за березой совсем недалеко от костра. Тепло от огня согревало его даже издали. Вокруг костра стояли мужчины и женщины; все тянули к пламени руки и пели. Песня была печальная и красивая; хотя всех этих людей Ромочка знал по внешнему виду, запаху и голосу, теперь они показались ему незнакомыми, преображенными и загадочными. В груди загорелось странное чувство: вроде голода, только выше, ближе к горлу. Он пожалел, что у него нет косточки, которую можно поглодать.

В морозном воздухе звенели высокие женские голоса; они переплетались, наполняя пустоту над Ромочкой болью и тоской. Мужские голоса словно карабкались снизу вверх, на небо, но всякий раз падали и плакали из-за неудачи. Женские голоса, по желанию своих хозяек, то дрожали, спускаясь вниз, как по лесенке, то отдыхали вместе с мужскими голосами, сливаясь в мелодических завихрениях.

Ромочке показалось: если он сейчас не закричит, не завоет или не убежит, он лопнет. Но по-прежнему прятался за березой. Вот голоса снова взмыли вверх, подхватывая припев, и из Ромочкиного горла вырвался звук, похожий на хриплый стон. Одна женщина, державшая на руках спящего ребенка, замолчала, обернулась и вгляделась во мрак. Остальные продолжали петь, но песня сразу стала плоской, обрывистой, и Ромочка понял, что именно голос замолчавшей женщины составлял основу мелодии. Она смотрела в его сторону, не замечая его. Ромочка стоял совершенно неподвижно. Женщина крепко прижимала к себе довольно крупного ребенка — девочку. На фоне костра чернела рваная шуба. Женщина широко разинула рот, словно улыбаясь в темноту. Ромочка вдруг очень испугался.

Женщина шагнула к нему, и он отчетливо разглядел ее лицо. Он ее знал, но никогда не видел вблизи. Она была молода, красива, но все лицо, от лба до подбородка, уродовал огромный шрам, рассекавший надвое нос и губы. Ромочке издали только показалось, что женщина улыбается; ее рот навсегда скривился из-за шрама. Он знал, в какой лачуге она живет, и ее высокий голос тоже был знакомым. Он не раз видел ее тощую дочку и слышал, как мать зовет ее:

— Ирина! Ирина! Не уходи далеко! — Очень приметный голос.

Он больше не боялся. В ушах до сих пор звенела ее славная песня. Повинуясь порыву, Ромочка вышел из-за дерева, широко расставил ноги и подбоченился. Он услышал, как ахнула женщина. Она тоже его узнала. Здешние люди понимали, что Ромочка не такой, как они; он одичавший, дикий, и у него собаки. Не шевелясь, женщина с опаской глянула ему за спину, в лес. Сердце чаще забилось у Ромочки в груди; он понимал, что надо бежать, и все же не двинулся с места.

Женщина наклонила голову; он увидел, как пламя костра освещает половину ее красивого лица. Теперь она смотрела прямо ему в глаза, и ее кожа переливала оранжевым. Вдруг она открыла широкий, искривленный шрамом рот и снова запела, повернувшись к другим спиной, глядя на Ромочку и крепко прижимая к себе спящую дочку. Он стоял, как олень, застывший в луче света; одна его часть воспарила к небу вместе с ее пением и колыхалась наверху. Наконец, Ромочка заполнил собой все огромное пространство неба над костром, свалкой и лесом.

Женщина кивнула ему и пошевелила теми же губами, с которых слетала красивая песня. Ромочка опомнился. По-прежнему не сводя с него глаз, женщина нагнула голову — как ему показалось, в знак того, что она его узнала, — а потом снова доверчиво кивнула, прощаясь, и отвернулась к огню и другим людям. Ромочка так обрадовался, что понял: он не может устоять на месте. Он беззвучно понесся по снегу. Он чуял и Серого, и Белую. Брат и сестра вы брались каждый из своего убежища и последовали за ним.

После этого он часто приходил к костру послушать пение, но свою знакомую увидел лишь на пятый или шестой раз. Она была одна и явно чем-то болела, потому что в ее голосе не слышалось поразившей его силы. Теперь она пела, как птица с перебитым крылом, которая не может летать. Ромочка очень огорчился и разозлился.

Дождавшись, пока она вернется к себе в хижину, он вышел из леса и побрел на свет ее костра — посмотреть, что она будет делать. Сначала она взвизгнула и, прижав руки к груди, ахнула от страха. Ромочка и обрадовался ей, и обиделся на нее. Потом женщина взяла себя в руки и долго смотрела на Ромочку, а он, утопая по колено в снегу, смотрел на нее. Женщина держала факел, который шипел, плевался и освещал ближние березы. Не вынеся яркого света, Ромочка смутился и опустил глаза. Женщина со свистом втянула слюну разбитыми губами, и он вскинул голову. Она снова кивнула ему, но явно не прощаясь, и, сжав факел одной рукой, медленно наклонилась вперед, показала ему свою забинтованную руку и потерла щеку тыльной стороной голых пальцев. В ее глазах заплясали веселые огоньки. Ромочка развернулся и зашагал по сугробам к лесу; в конце концов, ему показалось, что она все же пела, как раньше.

Холод усиливался. Собаки пребывали в постоянной тревоге: Они не знали покоя ни днем ни ночью. Сначала охотиться было не так трудно; на свалке кое-как выживали все — и люди, и звери. Мертвецов, правда, забрасывали снегом, но собаки успевали полакомиться свежатинкой, прежде чем трупы засыпало совсем.

Прошлогодняя уютная щенячья жизнь казалась Ромочке сном. Прошлой зимой он безвылазно сидел в логове; досыта напивался Мамочкиным молоком и ел то, что приносили взрослые. Теперь на охоту уходили все, кроме него. Одному в логове было ужасно холодно. Мамочкиного молока не хватало даже на то, чтобы насытиться, не говоря уже о том, чтобы согреться. Ромочка натянул на себя трусы, три пары брюк, все рубашки с длинными рукавами, носки на руки, ноги и голову и, дрожа, закутался в шинель. Он стащил из гнездышка старую подстилку, всю в собачьей шерсти, и завернулся в нее. Он все уговаривал кого-нибудь из братьев или сестер остаться с ним, но понимала его только Белая. Прижавшись друг к другу, они дрожали и ждали, когда вернутся остальные.

Спал он беспокойно; ему снилась певица. Ее голос звенел в воздухе, мощный, как метель, и вместе с тем солнечный и звездный и сильный, как вой на луну! Иногда Ромочке казалось, что он запутался в перепадах и переливах ее голоса; в другое время у него вырастали крылья. Они с певицей казались ему сверкающими птицами. Иногда ему снилось, что она — его первая мать, и поет она его имя. Однажды вечером он сам придумал ей имя. Пришлось долго рыться в памяти и отбросить лишнюю шелуху. Наконец, он добрался до нужного слова. Ее зовут Певица.

Ромочка привык к тому, что собаки, ощетинившись, кружат по логову. Они бегали не только для того, чтобы согреться, как он. Он разделял тревогу своих близких, но не понимал, чего они боятся, кроме темноты и холода. Никто из них, в сущности, ничего не понимал, кроме Мамочки. Она знала, кого может выгнать мороз из северных лесов, ждала и беспокойно кружила по логову, заражая остальных своей тревогой.