Мамочка, Мамочка!

— Мы еще не отмечали день твоего рождения?

Смеясь, он покачал головой. Какая Мамочка смешная — неужели правда хочет праздновать день его рождения?

— Значит, сейчас отметим. Вот тебе корона.

Ромочка позволил Мамочке надеть себе на голову павлинью корону. Он сидел рядом с ней в зазубренном ковше красного трактора. Первой по пустырю прибежала Белая; она положила к Ромочкиным ногам еще теплого голубя. Потом пришла Золотистая, принесла ему ощипанную курицу. Потом Черная — с окровавленной мышью-полевкой. Все шагали очень торжественно и, сложив подарки к ногам Ромочки, садились рядом. Топча золотистые одуванчики, пришел Черный и принес цаплю, за ним Серый — три крапчатых яйца. Потом Коричневый… и Коричневый тоже! Радостный и неуклюжий, как всегда, он бросил к Ромочкиным ногам свежезадранного зайца. Коричневый никогда не ловил зайцев. За Коричневым бежали Пятнашка и Золотинка; они держали за края батон хлеба. Гора подарков росла, и все смотрели на них и исходили слюной. Последним прибежал Щенок; он бесцеремонно швырнул в общую кучу целлофановый пакет, от которого вкусно пахло горячими пирожками с картошкой и мясом. Этот запах перебил пряный запах крови, мокрой шерсти и перьев. Собаки дрожали, сдерживаемые лишь важностью случая. А Мамочка по-прежнему сидела рядом — теплая, добрая. Ее не прельщали лакомства, сваленные в кучу у Ромочкиных ног. Мамочка просто сидела рядом с ним в красном ковше экскаватора, величественная и мудрая.

— С днем рождения, любимый! Ну что? — Мамочка ткнулась в него носом.

Не в силах утерпеть, он повернулся к ней.

— Ну а ты что мне подаришь. Мамочка, Мамочка?

— Острые клыки. Я уже бегу, милый. Спешу тебе на помощь.

Внутри он чувствовал себя проворным и уверенным, но вот внешняя оболочка сделалась какой-то вялой. Не сразу до него дошло, что Белая встрепенулась и дергает свободным ухом. Наконец, он понял: наверное, Мамочка и остальные уже близко — с той стороны склада.

Он заставил себя вернуться в тело, которое уже почти покинул. Услышал смех, дернулся, вспомнил, что его волосы привязаны. Он завыл от боли. Какой-то парень поджигал его длинные, похожие на веревки, волосы — одну прядь за другой. Парень все время зажимал нос и радостно вскрикивал, когда потрескивали загоревшиеся волосы. Он, наверное, хотел развеселить остальных, но все заскучали. Ромочка застонал, чтобы отвлечь их внимание от двери. Голос пропал; он лишь шипел почти беззвучно. И все же ему удалось их отвлечь. Когда на склад вбежали собаки, здешние парни смотрели не на них, а на Ромочку.

Его спутанная, вся в колтунах грива вспыхнула. Сгорела веревка, привязавшая его к выступу в стене, и Ромочка упал на землю. Ему показалось, что он несколько секунд проспал, хотя видел, что на складе началась замечательная драка — чудесная, восхитительная битва. Ему как будто передалась сила его стаи, и он оживился. Но тело его не слушалось. Девушка со скучающим лицом подошла к нему. Не вынимая изо рта сигареты и ругаясь, она затоптала ногами его тлеющие волосы. Потом она тоже бросилась в гущу драки.

Ромочка долго собирался с силами, готовился изнутри, но тело все не оживало. Он медленно пополз, с трудом отрывая руки и ноги от пола. Он двигался невообразимо медленно. Его заполняла яростная радость; он чувствовал, как рядом смыкаются шерсть, клыки и мускулы, слышал их рык и крики домашних мальчишек. Он подполз к Белой. Один раз лизнул ее в окровавленную морду и, перекатившись, дотянулся до упавшего ножа. Не раздумывая, схватил нож обеими руками, прижал голову Белой коленями и отрезал изуродованное ухо. Нож оказался замечательно острым.

Потом он вдруг очнулся уже на улице. Он был совершенно голый, у него кружилась голова. Обхватив дрожащую, окровавленную Белую, он тащил ее прочь, а за их спинами продолжался гвалт. Ромочка понятия не имел, где они, зато Белая сразу определила направление. Она слабо встряхнулась и робко, неуверенно, то и дело спотыкаясь, принялась вынюхивать следы их стаи. Спотыкаясь, в темноте, они брели по незнакомым улицам. Теперь, испытав облегчение, он вдруг почувствовал ужас, от которого снова закружилась голова и заклацали зубы. Жаль, что он уронил нож. Белая тыкалась в него окровавленной мордой, побуждая его идти вперед.

Потом они снова очутились в том жутком переулке, с которого все началось. Теперь его уютно освещали костры, которые развели бомжи. Белая отвернулась. Ей не хотелось сворачивать в тот переулок — она тоже все помнила. Но Ромочка ее упросил, и они прокрались к глухой стене, откуда их утащили. Ромочка долго рылся в мусоре и, наконец, нашел свою дубинку.

Дальше они побежали по своим следам. Вскоре остальные догнали их — все израненные в драке, но довольные. Собаки прижимались к дрожащему голому Ромочке; каждый норовил лизнуть ему руки и лицо, зализать страшные шрамы на груди, в углах рта, облизать окровавленную голову Белой. Ветер обдувал голую кожу. Ромочка страшно замерз. Саднили глубокие раны на груди. Его трясло с головы до ног, он был какой-то липкий, его тошнило. Ему хотелось закрыть глаза и заснуть прямо на дороге. Вперед его гнал лишь страх, что его снова захватят в плен. Он огляделся. Глаза у него стали огромные, голова кружилась. А может, он все-таки умирает? Ромочка из последних сил удерживал в руке дубинку.

Они свернули в переулок, ведущий к последнему месту встречи. Стая двигалась плотным, извивающимся клубком. И тут Ромочка увидел Певицу. Он сразу узнал ее. У нее по-прежнему была та же плавная, волнистая походка, совершенно не похожая ни на чью другую, хотя сейчас она шла, осторожно переставляя ноги. Она медленно брела по переулку им навстречу, глядя в землю. Лицо ее было в тени. Ее худенькой дочери рядом не было; Ромочка понял, что девочки нет и дома. От Певицы исходил явственный запах горя.

Вместе с собаками он вжался в стену и смотрел ей вслед. Певица очень похудела сверху, в плечах. Когда она приблизилась, Ромочка услышал хрипы, вырывающиеся из ее странного, рассеченного пополам рта. Он потянул носом и вдохнул в себя ее запах. От Певицы пахло гарью и чем-то химическим, потом и спермой. Так пахнут горе и беда. Собаки подняли морды. Неожиданно Ромочка догадался: Певица беременна. Она шла с непокрытой головой, и ее длинные светлые волосы отчетливо выделялись на фоне оранжевого бархатного неба. Ромочка угадал в ее сияющих волосах искорку того, давнишнего, костра. Ни ее лица, ни губ он не видел, но он горел, как будто его внутри наполнил огонь. Зубы перестали выбивать дробь. Его больше не трясло. Он молча шагнул на тропинку за спиной Певицы и долго стоял на одном месте, под звездами. Вокруг него молча толпились собаки.

Он притронулся пальцами к запекшейся корке на груди и поднял окровавленную руку вверх, к удаляющейся фигуре Певицы — точно так же всегда прощалась с ним Лауренсия. Потом Ромочку снова окружила плотная стена шерсти, мускулов и зубов. Хотя грудь болела и саднила по-прежнему, он глубоко вдохнул в себя чистый ночной воздух.

На следующее утро он проснулся дрожа, весь в поту. Его бросало то в жар, то в холод. Если кто-то прикасался к нему, он вздрагивал от боли, но один он сразу замерзал. И встать он не мог — сразу падал. Щенок то жалел его, то принимался как бешеный носиться по логову, И все же Щенок обнимал его, когда Ромочка дрожал, и сворачивался клубочком рядом, грея Ромочку своим телом. Когда у Щенка проходили периоды буйства, он старался не прикасаться к страшным ранам на груди Ромочки. Раны так воспалились, что их невозможно было вылизывать. Ромочка не мог есть, хотя ему приносили самые лакомые кусочки. Он все думал и думал о том, что мать и дядя пропустят его день рождения.

Целых три дня Мамочка слизывала с его лица и ушей горячечный пот. Потом принялась зализывать гноящиеся струпья на груди. Ромочка зажмуривался и терпел, сколько мог. Один раз, весной. Мамочка уже вылечила его, зализав раны. На четвертый день он съел мышонка, которого принесла ему Белая, и немного поиграл со Щенком.