— Нет, виднелся мираж, но было далеко идти вглубь пустоши до места, где вроде маячил дом, лежащий в руинах. Думаю, дом существует. Про мираж говорят специально, чтобы люди не забредали туда и не терялись в этой бескрайней пустоши.

— Я тоже подумала: там действительно что-то есть. Но если эта земля ничего не стоит, не продается, там ничего не растет, зачем строить дом среди терновника, в глубине бесплодного участка? Лучше построить дом у границы хороших угодий.

— Говорят, Эмили Бронте проводила долгие часы, рассеянно глядя на пустошь, думая, зачем человек поставил дом так далеко, среди шипов и колючек, воображая, каким он мог быть. И ей казалось, что этот человек, видимо, много страдал, люди не приносили ему ничего, кроме разочарования, и поэтому он хотел обособиться. И она, видно, хотела сблизиться с ним, но к тому времени от дома остались одни развалины. Сблизиться и прийти на помощь.

— И эта твоя Сильвия хотела прийти на помощь человеку, но сама погорела. Нет, она не собиралась помогать, Люси, она хотела осложнить ему жизнь. Сама хотела позабавиться, и ее не волновало, что она вторгается в чужую жизнь, бередит раны, которые так трудно заживают. Она просто безответственная нахалка, пусть теперь пеняет на себя, раз дело не выгорело.

— Люси, у меня плохой день.

— Это погода. Если бы не дождь, могли бы прогуляться.

— Трудно будет найти такси?

— Да, труднее некуда. И улицы могло затопить, выходить в такой день, как сегодня, безумие.

— Но в четырех стенах меня одолевают воспоминания.

— Завари мате, Нидия. Себе положи поменьше сахару.

— Лучше выпью совсем горький. Только не говори, как всегда, а то вечно твердишь одно и то же, когда речь заходит об этом.

— А что я говорю?

— Горечи и в жизни хватает. Но ты, Люси, можешь быть довольна.

— Не могу, Нидия.

— Два твоих сына здоровы. Один живет в квартале отсюда, другой далеко, но ты знаешь, что он жив-здоров.

— Так хочу его видеть.

— Он этим летом не приедет?

— У него с деньгами плоховато, знаешь, как обстоят дела в Аргентине, дряннее некуда.

— Бедная Аргентина. А ты не решаешься поехать?

— Бедненький, он работает с утра до ночи, жена и того больше, что я буду делать у них дома одна целыми днями?

— А кошки у них постоянно живут?

— Работай они поменьше, я бы все равно не ступила на порог их дома, сама знаешь, до смерти боюсь кошек.

— Сколько их?

— Не знаю, штук десять. С ума посходили. Будто нарочно подстроили, чтобы я не приезжала.

— Он очень по тебе скучает, такой нежный мальчик. Я когда падаю духом, звоню ему и говорю с ним по телефону. Очень по тебе скучает, по еде, по ласке.

— У него жуткий артрит, всего сорок лет, а уже артрит.

— Люси, перестань! Бог тебя накажет, хоть его и нет. Ты сильно преувеличиваешь! Если Луисито целыми днями работает и дважды в неделю играет в теннис, вряд ли ему так плохо. Не надо сгущать краски, и всегда в худшую сторону.

— Не наливай полный чайник, вода сто лет не нагреется.

— Ты права, это я по рассеянности, задумалась о другом.

— О чем?

— Как говорила, что Бог тебя накажет.

— Бог карает без палки и кнута, помнишь поговорку?

— Соседка не звонила?

— Нет. Значит, нет новостей. Думаю, ей теперь стыдно говорить о нем. Последний раз она снова рассказала про тот уик-энд, когда они были так счастливы.

— С массой подробностей?

— И весьма пикантных, ты испугаешься.

— Нет. Пусть люди делают, что хотят, пусть живут своей жизнью, пока могут. Мне теперь важны другие вещи, не как раньше. Жизнь учит ценить то, что действительно важно.

— Она все рассказала до мельчайших подробностей. И потом, я знаю место, куда они ездили.

— Мне это не так важно. Любопытно узнать, в какой момент у него возникла эта идея — начать с кем-то встречаться. Я еще понимаю, когда у мужчины случается эта горячка, он идет в публичный дом и имеет дело с женщиной, которую не знает и никогда больше не увидит. Ведь несчастная не займет места жены. Но с этой Сильвией, не знаю, вряд ли он думал о ней, как о девке из публичного дома, для облегчения души, то есть тела. Когда они снова увиделись после кафе?

— Она говорит, что, вставая из-за столика бара, уже знала, что он ей в самом деле нравится.

— Люси, но женщины из публичного дома не…

— Нидия! Какой публичный дом? Их больше нет! Женщины теперь сами по себе обретаются, и все. Их на улицах Рио пруд пруди!

— Не кричи, я не глухая в отличие от тебя! Я просто хочу сказать, что уличной надо платить. Может, он предпочел эту Сильвию, потому что она обойдется ему недорого.

— Нет, какое там дорого. Это же она его пригласила, сама увидишь.

— Но сначала скажи, когда он заговорил о том платье в цветочках? Ведь тогда она и стала критиковать бедную, только что умершую сеньору.

— Нет, это она не для критики сказала. Ты забегаешь вперед, и я запутаюсь. Я хочу рассказать, как она мне рассказывала, Сильвия эта, ничего не упуская.

— Мне лишь одно хочется знать: когда же он дал слабину. Иными словами, когда он сказал себе: а не приударить ли за этой женщиной, попавшейся мне на пути.

— Думаю, он и не заметил, а когда опомнился, уже влип. Она мне тысячу раз рассказывала, когда потом настал кризис, все пыталась проанализировать причину его отчуждения. Странного отчуждения, наступившего позже. Итак, давай по порядку. Все началось в консульстве, внизу в баре. Прощаясь, он уже выглядел странно, словно под впечатлением, я тебе уже говорила.

— Что значит — под впечатлением?

— Она мне хорошо объяснила, но сейчас не знаю, как сказать, при встрече с ней попробую уточнить. Больше всего она любит говорить об этом. И тут ее осенило: скоро, в начале следующей недели, в центре открывается выставка живописи, и там устраивают коктейль, на который ее пригласили. Поскольку он всегда работал в центре, ей подумалось, что в семь вечера он будет неподалеку, и они могут пойти вместе. Дело было в четверг или в пятницу, коктейль намечался на понедельник или вторник. Он согласился, мол да, хочет пойти, тогда можно побеседовать еще.

— И ему не пришлось бы платить за угощение, раз бесплатно.

— Они договорились, что он позвонит и подтвердит в понедельник утром или во вторник. Но, по его словам, он почти наверняка сможет. Они попрощались, крепко пожав друг другу руки, он широко улыбнулся, губы растянул вот так, и она подумала, что он таки доволен. Вправду доволен, что повстречал ее снова.

— Только он улыбнулся, она нет?

— Не знаю, насколько я с ней знакома, думаю, нет. Она, видно, была очень сосредоточена, старалась не упустить ни одной детали: о месте выставки, времени — все убеждала его: это под боком, для него близко, рукой подать, совсем рядышком, в двух шагах от жутких контор в центре, куда он ходит вести бухгалтерию.

— Она мало улыбается. Серьезная лицом.

— И по сути тоже серьезная. На пути из консульства вроде и не заметила, как пошла пешком, и все шла, шла, даже такси не поймала. Так легко ей стало, словно выросли крылья, и ветер нес ее, и оставалось лишь расправить их хорошенько, крылья, и парить в облаках, с попутным ветром. Хотя с попутным ветром связаны недобрые воспоминания.

— Какие?

— Нет, потом расскажу. Дай продолжу об этом. Она не могла понять, почему ей так хорошо и так хочется жить. В чем сила этого человека? Почему он так мощно действует на нее? И не сказал ничего такого уж утонченного или умного, ничего, но ей страшно захотелось снова его увидеть. Почему?

— Но она уже догадалась, что он похож на другого.

— Не совсем, погоди. И в тот же вечер… эффектная сцена! Уже часов десять или больше, у нее звонит телефон, она подходит — а это он! Извиняется, мол, не уверен, что правильно записал номер. И проговорили часа два. Никак не могли расстаться. Он звонил из дома, мать уже пошла спать. И тогда он рассказал про платье в цветочках, все, что я уже говорила. Но он пока не был уверен, что сможет прийти на свидание. Перезвонит такого-то числа, в такой-то час.