— Ну так будь любезен, скажи своей бестии, чтоб не кусала меня в лицо! — развизжалась мать Квидо.

— Она никогда тебя не кусала! Она тебя только лижет, — горячо возражал он. — Надо радоваться, ведь так она выражает свое послушание. Если бы ты наконец прочла Хегендорфа, ты бы знала! Когда члены стаи лижут лапу вождя, они тем самым проявляют свое послушание и подчиненность, — цитировал отец Квидо.

— Мою лапу она лизать не будет! — кричала мать Квидо. — Плевать я хотела на такое послушание! Для меня послушна та собака, которая меня не облизывает!

— О боже! — вздыхал отец.

Он бы и рад был отучить Негу лизать лицо жены — как и от множества других вредных привычек, — но был далек от уверенности в успехе своей дрессировки. Его инструкторский апломб испарялся день ото дня. Спустя несколько месяцев он сделал наконец то, чего так долго избегал: купил в Праге строгий ошейник. Надевая его Неге на шею и проводя по острию шипов подушечками пальцев, он с надеждой думал, что ему уже не придется изо всех сил удерживать ее на поводке. Но как только он сошел с веранды на камушки садовой дорожки, Нега припустила вперед в полном равнодушии и к его надеждам, и к острым шипам ошейника. Она тащила его всю дорогу с прежним упорством.

— К сожалению, теперь все ясно, — сказал он своей жене, когда, вконец измотанный, вернулся с прогулки. — Эта собака так называемого сурового нрава.

— Так что же из этого вытекает?

— Трудно сказать. Она не всегда нас слушается. Наверное, часто будет настаивать на своем.

— Не всегда! — повторила жена. — Что ты донимаешь меня своими эвфемизмами? Что эта собака никогда не будет нас слушаться — это я знала с самого начала и без твоего Хегендорфа!

— Конечно, я буду по-прежнему ее дрессировать, — уверил жену отец Квидо.

— Что? Ты? — удивилась мать Квидо. — Ты со своим инстинктом подчиненности хочешь дрессировать собаку лидерского типа? Не кажется ли тебе это абсурдом?

— Кажется, — признал отец Квидо свое поражение.

4) Отец Квидо впал в мрачное настроение, но неудачи в дрессировке Неги были не единственной тому причиной; напротив, сейчас ему казалось, что причин таких у него более чем достаточно.

Замзавом предприятия стал его давний друг, инж. Звара, — отец Квидо и раньше предполагал эту передвижку, но понять ее смысл никак не мог. Внешне они продолжали оставаться друзьями, но оба, словно договорившись, избегали слишком пристальных воспоминаний о прошлом, в частности о том, кто из них окончил вуз с красным дипломом, кто кому написал дипломную работу и кто в совершенстве владеет двумя европейскими языками. Правда, однажды сам Звара сделал косвенный намек на эти достойные внимания обстоятельства.

Произошло это в один из октябрьских дней семьдесят второго года, когда его впервые послали в командировку на Запад — на Франкфуртскую промышленную ярмарку.

Всю неделю до своего отлета Звара только тем и занимался, что подсчитывал выданные ему и каким-то иным путем приобретенные марки, сосредоточенно рассматривал свой авиабилет, беспрестанно раскладывал и складывал план города и тщетно вспоминал забытые немецкие слова.

— Послушай, как сказать «Вы замужем?»? — спрашивал он, не поднимая глаз от разговорника.

— Sind Sie verheiratet, — сказал отец Квидо.

— А «Разденьтесь!»? — продолжал Звара, подмигивая секретарше.

— Ziehen Sie sich aus.

— А «Откройте рот!»? — спрашивал Звара с похотливой улыбочкой.

— Öffnen Sie den Mund, — вздохнул отец Квидо. — А знаешь, что такое «Ich habe einen Ausschlag, Herr Doktor. Es juckt»?

— Нет. А что это?

— У меня сыпь, господин доктор. Зудит.

Секретарша хихикнула.

— За меня будь спок! — смеялся Звара. — Я не дам маху.

— Daran zweifle ich nicht.

— Что это?

— Я в этом не сомневаюсь, — перевел отец Квидо уже с некоторым раздражением.

Он не завидовал ему, по крайней мере в обычном смысле этого слова, и не хотел, чтобы Звара думал, что он завидует ему. Однако разделять с ним его радость — радость человека, отъезжающего в загранкомандировку, — ему было трудно. И его лицо выражало это. А посему он повернулся к своему столу и сделал вид, что загружен срочной и важной работой. Естественно, Звара это заметил.

— Я знаю, ты стоишь больше меня.

— Что? Что? — вроде не понимая, спросил отец Квидо.

— Ты знаешь, почему туда еду я, а не ты, хотя ты и лучше меня?

Отец Квидо ощутил привычное покалывание за грудиной.

— Оставь меня в покое, — сказал он как можно равнодушнее.

— Я серьезно, — сказал Звара. — Знаешь почему?

— Не знаю, шеф. Может, ты объяснишь мне? — Отец Квидо попробовал перейти на более легкий тон, но внезапно возникшее напряжение от этого не уменьшилось.

— Потому что ты осел!

— Вот как, — сказал отец Квидо чуть приглушенно, — а я-то, дурак, все время думал, что я никуда не езжу, потому что не состою в коммунистической партии.

— Правильно думал. Именно потому ты и есть осел!

На какой-то миг отцом Квидо овладело неодолимое искушение ударить друга, но он раз-другой вздохнул, и какая-то внутренняя волна смыла его ярость.

— Знаешь что, шеф? — сказал он миролюбиво. Глаза его вновь стали чистыми. — Может, положим на это с прибором?

— Фи, пан инженер! — возмутилась для вида секретарша.

— Сержант Звара! — выкрикнул спустя какое-то время отец Квидо.

— Я! — рявкнул по уставу Звара. Казалось, он напрочь забыл о предыдущем разговоре.

— Смотри, не выкинь чего на Западе.

— Слушаюсь! — по-военному отрапортовал Звара.

Все трое рассмеялись.

— И так бывало всегда, — рассказывал спустя годы Квидо. — Отвращение отца к конфликтам, его физическая неспособность их переносить брали свое. Мысль, что ему придется сорок часов в неделю проводить с тем, с кем он вздорит, была для него настолько невыносима, что со Зварой он ни разу так и не поссорился. Как только он почувствовал, что их расхождения во взглядах стали приобретать более глубокий характер, он уступил. Вряд ли какая-нибудь истина стоила того, чтобы портить себе нервы!

— Неужто ты так и не скажешь ему, что ты о нем думаешь? — напирала на него жена.

— А зачем? Мы непременно поссоримся. Или ты думаешь, что я открою ему глаза и он изменится? Я собак не умею воспитывать — тем более людей!

— И то правда, — в порядке исключения согласилась с ним жена, но тему продолжила: — Стало быть, тебе не важно, что ты живешь во лжи?

— Важно, — сказал отец. — Но это для меня чуточку менее важно, чем восемь часов кряду сидеть в конторе с кем-то, кто оскорбленно швыряет на стол что попадает под руку. А я всякий раз вздрагиваю. От этого у меня выступает лихорадка.

— Так что ты живешь во лжи из-за лихорадки!

— А ты не живешь во лжи?

— Естественно, живу. Мы все живем во лжи. Но я борюсь против нее! По-своему, внешне неприметно, но борюсь!

— Юридическим способом, — бросил отец.

— Да, именно так. Я правовед, значит, с помощью права.

— В стране, где нет права, — уточнил отец Квидо. — Тебе не кажется, что в этом есть нечто неразрешимое?

Он коснулся явно чего-то болезненного для жены, ибо она отреагировала весьма раздраженно:

— Зато ты борешься за правду в столярной мастерской!

— Нет, не борюсь. И никогда не утверждал ничего подобного. Я лечу там нервы. Не представляешь, как это меня успокаивает. Мастерю какую-нибудь полочку и напрочь забываю обо всем на свете.

— Полочку! — вскричала мать Квидо. — Лучше найди ЛСД. Тогда забудешь о мире гораздо быстрее и по крайней мере это обретет какую-то форму!

— Чего там ЛСД! Лучше попробую найти какое-нибудь дерево!

Отец Квидо говорил правду: он купил по дешевке старый токарный станок, расширивший его столярные возможности, но найти подходящий материал ему не удавалось, и он долгое время довольствовался лишь какими-то обрезками. Из них он вытачивал рыболовные поплавки, хотя сам не рыбачил, или разные подвески, которые никто не носил, — и все лишь для того, чтобы подольше находиться в мастерской.