1) Мать Квидо была твердо убеждена, что зачала Пако в первую июльскую субботу одна тысяча девятьсот семидесятого года, этак за четверть часа до полуночи. Она утверждает, что произошло это в нескольких метрах от догорающего костра, в спальном мешке военного образца, под звуки песни Крила [17] «Саломея», которую неподалеку, наигрывая на гитаре, пел инж. Звара своей новоиспеченной супруге (наконец-то он с ней переселился из трансформаторной будки в семейное общежитие). Эта уверенность позволяла ей позднее объяснять с кажущейся рациональностью страсть Пако к бродяжничеству. Однако отец Квидо с самого начала заявлял, что подобные умозаключения навеяны вульгарной наукой о влияниях, и полностью отрицал гипотезу жены относительно зачатия, доказывая это сравнительно хорошим знанием ее циклов.

— Но ты должен учесть, — возражала мать Квидо, — что в ту теплую ночь, а тем более у костра, я впервые после десяти или невесть скольких месяцев на этой ледяной террасе как следует согрелась!

Это давно не испытываемое тепло, объясняла она серьезно, с одной стороны, пробудило в ней былой витализм, благодаря чему она смирилась даже со столь бродяжническимобразом жизни в тот субботний вечер, а с другой — явно ускорило и время ее овуляции.

— Вот уж бред сивой кобылы! — смеялся отец.

Как ни верти, а беременность жены была неоспорима.

— Никаких сомнений, девочка, — сказала ей в Подоли в августе месяце Зита. Выглядела она уставшей, но глаза, как всегда, ярко синели. — Рожать будешь в своей губернии?

— Придется, — сказала мать Квидо, одеваясь. — Ты же знаешь, я всегда хотела рожать у тебя.

— И могла! — сказала Зита с заметным укором. — Но в тот раз ты предпочла доктора Либичека.

— Признаю, это отменный портач, — сказала мать Квидо. — Представь себе, он не сумел даже перекусить пуповину.

— Настоящая катастрофа.

— Прощаешь меня?

— Нет, — сказала Зита с улыбкой.

Они расположились в бежевых креслах. Мать Квидо вдруг вспомнила, как в этих самых креслах Зита утешала ее, когда она однажды, еще девочкой, прибежала к ней в ужасе от первых месячных. Сейчас она испытывала какую-то ностальгическую жалость. Что за необыкновенная женщина, думала она.

— Зита?

— Да?

— А сейчас уже поздно?

Главный врач, глубоко вздохнув, чуть приподняла брови — над переносицей прорезалась горькая морщинка. Погрустнела улыбка.

— В январе? — сказала она не очень уверенно. — В январе семьдесят первого?

— Формально я могла бы прописаться в Нусле, — сказала мать Квидо.

— Не о том речь, — сказала Зита. — Поздно, девочка моя.

— Поздно? — недопоняла мать Квидо.

Главный врач, наклонившись к ней, взяла ее за подбородок, пошлепала по щеке. Глаза ее заметно увлажнились.

— В январе я уже буду билетершей в «Реалистическом», [18]— сказала она. — Тебе ясно?

— Она ошибалась, — рассказывал Квидо впоследствии. — Она стала гардеробщицей в кинотеатре «Ялта».

— Дедушка! — крикнул Квидо.

— Здравствуй, Квидо! — обрадованно воскликнул дедушка Иржи, но на сей раз не заключил внука в объятия — уже долгое время он чувствовал недомогание. Он вынужден был расстаться со своей многолетней должностью в президентской канцелярии и, хотя, по счастью, профессию менять не пришлось, с новым местом свыкался трудно. Даже знаменитая укропная подливка с куском настоящего мяса, а не с дежурным яйцом, приготовленная бабушкой Либой для гостей, не смогла вернуть ему привычного настроения.

— Что поделывает пан Франтишек? — спросил отец Квидо с неподдельным интересом, когда семья расселась в кухне.

— Точно не знаю, — сказал дедушка. — Где-то под Прагой, в лесном хозяйстве.

— Ужасно! — вздохнула мать Квидо.

— Напротив, — возразил дедушка с какой-то смиренной иронией. — Он на воздухе, на природе… Другим пришлось куда хуже.

— Карлу не пустили в Швейцарию, — сказала бабушка Либа. — Ну можно в это поверить?

— И не говори, — сказала мать Квидо. — В самом деле?

Когда мать Квидо отказалась от сигареты к чашечке кофе и сообщила наконец дедушке Иржи свою сногсшибательную новость, тот немного ожил.

— Это точно? — спросил он с улыбкой.

— Я была у Зиты, — сказала мать, покраснев, ибо такие слова, как гинекологическое обследование, она не в силах была произнести в кругу даже самых близких. — Думаю, опять мальчик.

— Мальчик? — обрадовался дедушка. — Как же вы его назовете?

— Пако, — сказала мать Квидо. — По отцу, — кивнула она на мужа.

— Да? — промычал дедушка нейтрально.

— Меня отроду зовут Йозеф, — сказал отец Квидо сдержанно.

— Никогда не слыхала, чтобы кого-нибудь звали Пако, — сказала бабушка Либа.

— Я тоже, — с надеждой в голосе сказал отец Квидо. — Будто мало нам одного Квидо.

— Ну-ну, потише! — вскинулся Квидо.

— Квидо — очень красивое имя, — сказал дедушка.

— Пако — тоже интересное, — сказала мать Квидо. — По крайней мере, не менее интересное, чем «Караулка».

— Какая тут связь? — запротестовал отец Квидо.

— Прямая!

— Пако, — повторял раздумчиво дедушка Иржи. — Пако… Звучит не так уж плохо. Пако.

— Пако. С Пако, — сказала мать Квидо. — Хорошо, что его не надо будет склонять.

— Так же, как и Квидо, — сказал дедушка. — Да, это хорошо.

— Если вы выбираете имя потому, склоняется оно или не склоняется, его можно было бы назвать, допустим. Филе, — сказал Квидо. — Оно-то уж точно не склоняется.

— Как видите, пан редактор, — сказал Квидо, — в грамматике я всегда был силен.

— Второй ребенок? — возмутился дедушка Йозеф. — Сейчас?

Проходя по комнате, он шлепанцами растаптывал рассыпанный птичий корм. На карнизе уже опять сидели три попугайчика, на этот раз зеленые. Квидо заметил, что окно закрыто.

— В такое время — ребенок?! — гудел дедушка. — Хотите, чтобы какой-то большевик пристрелил его?

— Ради всего святого, прекрати! — взвилась бабушка Вера. — Прекрати сию же минуту!

— Мне — прекратить, а им стрелять в людей?!

— Папа, прошу тебя, не кричи, — подал голос отец Квидо. — Крики нам не помогут.

Дедушка жадно затянулся сигаретой.

— Ладно, молчу, — сказал он, с трудом овладевая собой. — Ну а что нам поможет, на твой взгляд?

— Откуда мне знать, папа, — беспомощно сказал отец Квидо.

— Ну так я тебе скажу! — Дедушка Йозеф снова повысил голос. — Повесить их, оно и поможет!

— Не поможет, — сказал отец Квидо. — Но психиатр тебе явно помог бы.

2) В последующие месяцы отец Квидо не раз испытывал ощущение, что психиатр нужен ему самому, — несмотря на все посулы, он до сих пор не получил для своей жены и детей квартиру. В сентябре ему выделили трехкомнатную квартиру на первом этаже «Караулки», но в конце концов она досталась другой семье. Отец Квидо был на грани отчаяния. Прошлогодняя зима, проведенная на веранде, оказалась таким испытанием, о котором было страшно и вспомнить. В морозные дни термометр показывал не более тринадцати градусов, хотя электрокамин и обогреватель работали на полную мощность. Стулья, стол и кровать неприятно холодили руку, а ночами, когда за окном мороз крепчал, дыхание мгновенно превращалось в беловатый пар. Квидо и его мать без конца простуживались, а он сам. хотя и не признавался в этом, мучился от ревматических болей в суставах.

— Я обещала делить с тобой и радость и горе, — сказала ему жена на исходе лета, — но при температуре ниже восемнадцати градусов жить не буду. Поступай как знаешь.

Отец Квидо лез из кожи вон: ходатайство о квартире он дополнил справкой о беременности жены, сам лично следил за продвижением очередников, затем и устно и письменно без конца напоминал о своем ходатайстве, отвечал на десятки предложений, написал даже жалобу, но все впустую. Незаметно начался сентябрь, река сплошь покрылась листьями, и по утрам с ее глади поднимался все более холодный туман. Мать Квидо, придя с работы, тотчас забиралась в постель, и он неизменно направлял оранжевое сияние обогревателя на тот самый холмик под периной, каким обозначался ее животик. Квидо ревниво смотрел на этот освещенный маленький бугорок, под которым в тепле нежился Пако, и нарочито громко стучал зубами. В середине сентября он, естественно, подхватил грипп, и мать оставалась с ним дома в течение целых десяти дней. Лежали они вместе, пили горячий чай и ели в больших количествах витамины. Когда у Квидо спала температура, мама позволила ему читать ей пьесы Дюрренматта — а сама читала ему сказки Андерсена. Порой они лежали просто молча, рассматривая сквозь шестьдесят маленьких оконных стеклышек, окружавших их с трех сторон, разные формы и краски облаков, и мечтали.