«Вы убивали и, как всякий убийца, разумеется, виновны. Однако вина, мой друг, несет в себе великую возможность искупления. Тот, кто не жаждет искупления, достоин презрения. Но ваше раскаяние столь искренне… Вы можете позволить себе иногда забыться, созерцая цветущие каштаны».

В северной части небосклона Большая Медведица медленно клонилась к горизонту. Ее контур четко и ярко вырисовывался на фоне темного неба, подавляя своими размерами. Однако Клефенову было не до Большой Медведицы. Спустя час созвездие скрылось за городскими крышами.

Однажды профессор Монтаг, бог весть почему, почувствовал вдруг, что в мире произошли решительные перемены. Но какие! От нечаянного прозрения на душе было радостно. Он улыбался, ожидая врача в комнате, где стояли кровать и множество приборов. Одевшись, он подумал, что врач, наверное, придет позже обычного. Профессор Монтаг встретил его приветливо, правда, держался несколько отстраненно и по окончании визита попрощался точно так же радушно. Врач, по своему обыкновению, говорил с ним серьезно и подчеркнуто учтиво, отметив, что шрамы от последней операции могли бы затягиваться и побыстрее, ведь прошло без малого восемь недель. Тем не менее это обстоятельство его не сильно огорчило, ибо время, по его мнению, было лучшим лекарем.

— Как поживает ваша супруга?

— Хорошо, даже очень, — ответил больной и стал болтать о том, что сейчас, в середине июня, самое время готовиться к отпуску, что в этот раз надо бы поехать на Сицилию или на худой конец — ради детей, конечно, — просто куда-нибудь к морю. Сам-то он предпочел бы Рим, уверял профессор Монтаг, да если бы задержаться там подольше…

Почтительная улыбка врача и само присутствие этого человека, который, как и сам профессор, был весьма знаменит, создавали у него ощущение собственной значительности, может быть, поэтому он не обратил внимания на нахмуренный лоб своего собеседника.

— Кстати, не будет ли все это для вас слишком большой нагрузкой?

— Ни в коем случае. У нас билеты на Верди в Вероне, было бы жаль сдавать их.

Во второй половине дня профессор Монтаг спасался от духоты на террасе собственного особняка и попивал минеральную воду. Точнее сказать, он в первую очередь пытался насладиться холодом, исходившим от большого стакана, который держал обеими руками.

«Опять холодильник забит этими яствами, — подумал он, — хотя она знает, что они не для моего желудка».

Не в силах продолжать долго в таком же духе, он скоро смирился: «Ну да бог с ними, нельзя же раздражаться по всяким мелочам». С этой мыслью он откинулся в плетеном кресле и разом осушил стакан. Он смотрел в небо, обрамленное кронами гигантских ясеней и каштана, и дивился, отчего у него раньше ни разу не возникало ощущения, будто он глядит на голубое пространство сквозь окно. Вверху, словно тени, сновали неугомонные ласточки, однако профессор не хотел замечать собиравшейся над городом грозы.

Да-а, терраса, деревья с их раскидистыми ветвями и непроницаемой листвой — бездонный мир зеленых полутеней, и эта приятная свежесть мхов и папоротников! Профессор, без кровинки в лице, здесь переносил измучившую его жару чуть легче. На мгновение его даже одолел соблазн поразмыслить над последними словами врача. А что он, собственно, говорил? Не переутомит ли его в конечном счете поездка на юг.

«Нет, — решил профессор Монтаг, — когда такое бывало, чтобы на семестровые каникулы мы не затеяли что-нибудь этакое. А об этой поездке я давно мечтал».

Совсем рядом со стеной, отделявшей его участок от соседнего, он обнаружил длинное вьющееся растение с цветками-тарелочками абсолютно круглой формы. Казалось, они светились изнутри. «Как подсолнухи, — подумал профессор Монтаг. — Разве что желтый цвет переходит в красный. Да и стебли не склоняются, как у подсолнуха, под тяжестью созревших головок». Правда, это растение тоже было высотой с человека, а то и больше. «Странно, — удивился профессор, — чего только не встретишь у себя в саду».

Спустя полчаса на террасу и сад обрушился ливень с грозой и загнал профессора Монтага обратно в библиотеку, где он принялся перелистывать свои бумаги. Это были выписки и комментарии к истории философии XIX столетия, которые он собирался использовать в своей лекции. Здесь, среди наваленных стопок книг и беспорядочно лежащих предметов — календарей, цветных карандашей, авторучек, лупы, — он чувствовал себя хорошо. Ради этого своеобразного комфорта он не убирал со стола курительные трубки, которыми пользовался раньше. Они так и оставались непрочищенными. С тех пор как его организм перестал выносить табак, ему хотелось, чтобы в комнате по крайней мере оставался запах смолы и, как он считал, никотина — в напоминание о лучших днях и ночах.

Вечером профессор принимал гостей. Он попросил домработницу подготовить террасу. Стол и стулья были вытерты насухо, влажной оставалась только стена, да на полу виднелось несколько лужиц. После грозы погода почти не изменилась. Жара вернулась, и от земли, особенно в саду, поднимался пар. Бледные дымки как будто играли друг с другом на легком ветерке и уносились прочь внезапным порывом. Профессор Монтаг предлагал гостям прохладительные напитки, извлекая их из плетеной корзины, а его жена, готовившая на кухне ужин, время от времени выходила к публике, чтобы поприветствовать вновь прибывших, прежде всего своих коллег из окружного суда. Это была изящная женщина, казавшаяся чуть ниже мужа ростом, что на самом деле было совсем не так. На плечах мягкая накидка, черные волосы рассечены строгим пробором, во всем поведении веселый кураж, подчеркнутый неизменной слегка ироничной улыбочкой. Словно подчиняясь чьей-то воле, она, беседуя с кем-либо, неизменно переходила на агрессивно-любезный тон. Говорила она, пожалуй, излишне громко, с напором, отчасти смягчая свою энергетику остроумными и смешными замечаниями. Тем не менее ее слушали с удовольствием, даже когда она ради изюминки грешила необъективностью, чего совсем не одобрял ее муж, профессор Монтаг.

Сам же он если и вступал в разговор ради поддержания компании, то изводил всех мелкими подробностями, причем с таким упорством, что даже когда его прерывали, он все равно продолжал говорить.

Примерно в половине девятого гости перебрались в небольшой, устроенный перед кухней зимний сад, где был накрыт стол. Подали свежего лосося из Шотландии с картофелем в сметане — все было приготовлено с любовью и тщанием, профессор и тут не преминул напомнить про напитки. Он то и дело вставал и обходил стол, предлагая французское или немецкое белое вино, и даже помог жене, когда она протискивалась через узкую дверь с большущим подносом, на котором несла десерт.

На следующий день профессор Монтаг сделал открытие, чреватое тяжелыми последствиями. Его жена пошла за покупками, чтобы, по ее словам, запастись на выходные. Он проводил ее взглядом от садовой калитки, затем по привычке вышел на тротуар и даже попробовал удержать равновесие на выпуклом камне мостовой — почти мальчишество в его возрасте. Несколько минут спустя он присел за пианино, стоявшее в гостиной, и взял пару аккордов. Поскольку профессор любил перелистывать партитуры в поисках наиболее запомнившихся фрагментов, он и сейчас мучительно пытался что-то вспомнить. На этот раз ему потребовался Шёнберг, [16]но тонкая серая тетрадка нигде не попадалась, хотя он точно знал, что еще пару дней назад она лежала на пианино. Наконец он встал и решил поискать ее в библиотеке. Но по пути — пришлось идти в обход по коридору — его мысли переключились на другое: в прихожей лежали шарф и перчатки, должно быть забытые кем-то из вчерашних гостей, и еще он заметил, что дверь в кабинет жены открыта. Профессор вошел туда, хотя это было и не в его правилах, решил посмотреть партитуру на полках, плотно заставленных брошюрами и монографиями. Впрочем, он понимал бессмысленность этой затеи, так как менее всего ожидал найти свою тетрадку у жены. Его страсть к музыке она не разделяла, и всякий раз, когда профессор садился за пианино, она скромно, но недвусмысленно удалялась.