— Долгое время мы оставались одни, — подтвердил Либерман, — но теперь нас сильно поприбавилось.

Все засмеялись.

Незадолго до полуночи все вышли на террасу смотреть салют. Над открытой площадкой перед Бранденбургскими воротами нависла зловещая тишина, затем пестрые вспышки фейерверка выхватили из темноты холм, и Либерман удивился, что раньше никогда не обращал внимания на эту земляную насыпь, хотя каждый вечер проходил мимо, и спросил:

— Что это за груда земли?

Стоявший поблизости Шульце-Бетман отозвался, но сделал так, чтобы люди за его спиной ничего не услышали:

— Бункер фюрера. Названия поэлегантнее для него не нашлось. Его засыпали, и теперь он похож на могильный курган, хотя того, кто в нем почил, давно вынесли. Поговаривают, правда… что там по-прежнему собираются кое-кто из тех, кого мы так боялись.

С этими словами он оставил Либермана одного, быстро вернулся в гостиную через открытую дверь, нервно закурил и принялся рассматривать картины, точно видел их в первый раз.

Вокруг все грохотало и сверкало. После каждого трескучего разрыва петарды веранда оглашалась восторженными восклицаниями. Либерман, поразмышляв немного над словами Шульце-Бетмана, вскоре также был захвачен царившим в городе нескончаемым весельем до такой степени, что, когда фрау Альтеншуль схватила его под руку и отвела в компанию других гостей, он сразу же позабыл о своих тревожных думах.

Через полчаса гости принялись плавить свинец. Фрау Альтеншуль приготовила чашу с водой, гости распределили между собой небольшие свинцовые фигурки, которые быстро расплавлялись, когда их подносили к пламени спиртовки. Если вылить жидкий свинец в холодную воду, он сразу принимает причудливые формы, дающие обильный материал для гадания, конечно в шутливом тоне.

— Пошлю-ка я парочку фигурок Левански, — сообщила фрау Альтеншуль, — надеюсь, он не настолько серьезен, чтобы не порадоваться таким милым глупостям.

Шульце-Бетман достал из нагрудного кармана письмо, которое ему доверил Либерман, и передал его фрау Альтеншуль, извинившись, что слишком долго держал у себя послание, безусловно адресованное ей.

Фрау Альтеншуль схватила письмо, словно давно ждала его. Народ примолк. Она решительно надорвала конверт, торопливо развернула листок и, узнав подпись, произнесла:

— Это пишет Левански.

Понимая, что с ее стороны было бы невежливо не удовлетворить любопытство присутствующих, она пробежала глазами текст и хотела тут же передать его содержание, но чем дальше она читала, тем больше возбуждалась, а на лице ее все отчетливее проступало выражение недоверия или даже негодования.

«Фрау Альтеншуль, — писал Левански, — я чувствую, что Вы злоупотребили моим доверием. Как я только мог пообещать Вам остаться в Берлине и как мне теперь отделаться от общества преступника, которого Вы, к моему удивлению, рассчитывали мне навязать?! Он до сих пор стоит под моими окнами, так что я не могу выйти из дому. Может быть, Вам все это безразлично, но я не намерен выступать перед тем человеком, которого мы встретили в Тиргартене».

В заключение Левански горько сетовал на себя, особенно за то, что без всякого сопротивления поддался на уговоры.

Гости, кто изумленно, кто растерянно, уставились на листок бумаги в безвольно упавшей руке фрау Альтеншуль, и только Шульце-Бетман — так, во всяком случае, ей показалось — нагловато улыбался и как ни в чем не бывало полез в карман пиджака за портсигаром. Едва сдерживаясь, она попросила разъяснить:

— Ради бога, что все это значит?

— Не принимайте близко к сердцу, он придет в себя, — ответил Шульце-Бетман, однако под ее осуждающим взглядом так и не решился прикурить сигарету, которую уже держал во рту.

Не прошло и четверти часа, как гостиная опустела. Задержался только Либерман. Учитывая, что он хотел быть дома еще до полуночи, это можно было расценить как благородный жест, который фрау Альтеншуль приняла с признательностью. Чуть позже они сидели рядышком на канапе, и она еле слышно, но настойчиво что-то шептала ему на ухо, а он время от времени тихо кивал головой, соглашаясь с ее понятным возмущением.

Что же произошло?

В тот самый вечер, когда Левански щедро праздновал свой успех, Шульце-Бетман, прощаясь с хозяином, бросил загадочную фразу:

— Вы должны знать: я сделал все, чтобы угодить фрау Альтеншуль. Но круг людей, восхищающихся вашим талантом, куда шире, чем можно предположить.

Сделав паузу, он добавил:

— Могу ли я заручиться вашим согласием, чтобы некто, кого вы своей игрой растрогали до слез, смог выразить вам свои чувства с глазу на глаз?

— Ну, разумеется, — ответил Левански, не догадываясь, куда клонит его собеседник А поскольку он еще и улыбнулся, Шульце-Бетман расценил это как дружеское расположение, поблагодарил и ушел.

Было около четырех утра, близился рассвет. После шампанского в голове у Левански гудело. Он подошел к окну вдохнуть свежего воздуха и увидел человеческую фигуру, которая выскочила из тени гаража и стремительно направилась к крыльцу особняка. Парадная дверь оставалась незапертой, и этот человек осторожно вошел внутрь. Снизу донеслось слабое, смущенное покашливание. Человек торопливо поднялся по парадной лестнице на второй этаж и…

Перед Левански стоял тот, о ком говорил Шульце-Бетман и кого музыкант не принял бы ни за что на свете. Это был тот самый человек, который пытался приветствовать его и фрау Альтеншуль на чугунном мосту во время их прогулки по Тиргартену. Левански снова отметил, что на его одежде не было воинских знаков отличия и что на фуражке ярко выделялось то место, где раньше был череп с костями. Опершись руками о спинку стула, словно ему предстояло защищаться, Левански спросил:

— Что вам угодно?

— Я пришел сказать вам, как глубоко меня тронуло ваше исполнение. Да, вы должны знать…

— Уходите! — почти прокричал Левански.

Но человек, к которому относились эти слова, успел привыкнуть к тому, что он вызывает презрение, а то и отвращение. Как бы ему хотелось вызвать у кого-нибудь дружеское участие, приветливо и непринужденно с кем-нибудь поговорить, но увы! Он хотел объяснить свое появление, оправдаться, хотел сказать Левански, что у того нет причин отвергать его столь категорично. Ему с трудом удалось выразить в немногих, как того требовала ситуация, словах свои благие намерения, после чего он сделал шаг навстречу Левански и, смущенно, почти умоляюще улыбаясь, протянул руки, как будто желал успокоить молодого человека.

Левански вскрикнул и в невероятном возбуждении бросился в дальний угол, хватая и кидая все, что попадалось под руку: ноты, бутылки, тарелки, столовые приборы, — в того, кто только что искренне восхищался им.

«Он старается задеть меня за живое, — судорожно подумал Левански. — Как этому не поддаться?» И в тот же момент он заметил, что незваный посетитель стоит смущенно и даже не пытается увернуться от летящих в него предметов.

Левански внезапно утих и теперь ожидал, что его противник, подвергшийся столь ожесточенной атаке, предпримет со своей стороны аналогичные действия, но вышло иначе. Человек в военной форме повернулся, подошел к зеркалу, висевшему над камином, и стал рассматривать свое лицо, правая половина которого ниже виска кровоточила. Он достал платок и попытался, насколько возможно, привести себя в порядок.

Несколько мгновений Левански пребывал в растерянности, борясь с угрызениями совести, так как вспомнил вдруг, что нарушил данное слово. Разве они с Шульце-Бетманом не договорились, что он примет этого человека? Имеет ли он теперь право так поступать только потому, что чего-то недопонял?

Но отвращение перевесило, и он обрадовался, когда тот, другой, наконец отвернулся от зеркала, взял в руку фуражку, которую до этого держал под мышкой, и двинулся к парадной двери. У выхода, прежде чем уйти окончательно, он еще раз обернулся, взглянул на рояль и произнес: