— Теперь все будет по-другому, — уверенно заявил Дэйв, когда фургон для перевозки мебели, громыхая, уехал. Он посадил Сару на плечи, впервые за долгое время, и побежал по улице до самой церкви, где стоял пастор и приветно махал им рукой.

Листья только начинали желтеть.

— Самую чуточку, видишь? — сказал Дэйв. — Ведь пока еще сентябрь.

Он остановился под платаном, чтобы Сара сорвала листок.

— Надо же, какой большой, — удивилась она, и Дэйв оторвал листок сам, осторожно приблизив к ее лицу.

— Больше твоего лица, — произнес он совершенно серьезно.

— А что мы тут делаем? — спросила она снова, и Дэйв снова стал терпеливо рассказывать.

— И ты теперь тут живешь, — закончил он.

Сара задумалась.

А вчера еще нет, — сказала она неуверенно.

— Да, вчера еще нет, — согласился Дэйв, — вчера мы только переехали.

— И если б тетя Марта была жива, тогда тоже нет.

— Если б тетя Марта была жива, мы остались бы в Клэпеме, — подтвердил Дэйв, но разговор ему наскучил. — Слезай, — сказал он и присел на корточки.

Сара занесла ногу у него над головой, вцепилась ему в волосы.

— Не дергай! — завопил Дэйв и понесся вниз по улице, вверх по улице. — Можешь запомнить: Леди Маргарет, дом сорок семь?

Сара послушно повторила адрес.

— Это на случай, если ты потеряешься, — уточнил Дэйв. И с торжеством добавил: — Ты же пойдешь в подготовительный класс.

— Я же пойду в подготовительный класс, — повторила Сара, приближаясь к своему новому жилищу.

Викторианские дома, теснившиеся друг к другу, различались только деталями фасадов, у одних были квартиры в полуподвальном этаже, у других нет. Где не было, там палисадник — узкая полоска за кирпичной оградой относился к квартире на первом этаже, и с улицы маленькая дверь вела в подвал, в котором раньше хранили уголь, а теперь стояла отслужившая свое мебель, матрацы, сломанные телевизоры. Была там и детская кроватка, отец Сары тащил ее и ругался, а мать разочарованно сказала:

— Что ж ты совсем не радуешься…

Потом они поссорились из-за покрывала на диване, покрывала с узором из вьющихся растений и с огромным тигром в центре. Диван стоял в эркере, с улицы было видно сверкающего тигра среди зелени.

— Вон Полли! — вскрикнула Сара, подъезжая к двери на плечах у Дэйва.

Кошка, черная с белым, прыгнула на спинку дивана и потянулась, так что ее лапы коснулись тигриной головы.

— Вон Полли, — повторил Дэйв, прислушиваясь к возбужденному голосу отца, когда мама открыла дверь на звонок, но посмотрела не на них, а в сторону, пустым взглядом.

— Сама увидишь, тут совсем не то, что в Клэпеме, — сказал вечером Дэйв, усевшись к Саре на краешек кровати и погладив ее по голове.

— Потому что здесь дома другие? — спросила Сара.

Потому что здесь дома другие и другие люди, — ответил Дэйв. — Папа найдет работу. А ты заметила, как мама улыбалась?

Сара нерешительно промолчала.

— Ты пойдешь в школу. Это уж точно, — добавил Дэйв. Поднялся и улегся на свою кровать.

— Дэйв… — начала было Сара, но тот уже уснул.

Следующий день был понедельник, она проснулась от звука голосов в коридоре, потом захлопнулась дверь. Никто не пришел ее будить, дверь опять захлопнулась, теперь в квартире тихо. Она встала, пошла к окну, увидела автобус на остановке. Водитель открыл двери, спустил лесенку и подождал, пока пожилая дама из дома напротив зайдет в салон; докурив сигарету, он поднял лесенку, залез в автобус через переднюю дверь и поехал. Дэйва дома не было, родителей тоже, зато пришла Полли и потерлась об ее ноги. В гостиной все еще стояли коробки, ее игрушки тоже пока в коробке, и так шел день, и все не проходил, но в конце концов вернулся Дэйв в новехонькой школьной форме. Сразу учуял, сразу нашел место за диваном, где она присела и наделала в штанишки, и пятнышко-то крошечное, но Сару он шлепнул.

— А что мне будет, если никому не скажу? После Дэйв помог ей простирнуть вещи, вид у него был расстроенный.

— Повесим на окно, — сказал он, — мама не заметит.

И пошел за ее куклой, а кукла была в гостиной, в коробке, и, пока он распаковывал коробку, Сара, спрятавшись за диваном, гладила Полли.

Давай помоги мне, — сказал он позже, держа в руках тарелку и вилку с ножом. — Увидишь, мама принесет еду и сегодня вечером мы все вчетвером сядем за стол.

— И Полли, — добавила Сара.

— И Полли, — подтвердил Дэйв.

Телевизор стоял в центре, на низкой темной тумбе, и по паркету мелькали тени: рушились башни, люди бросались вниз, к смерти. На обеденном столе были расставлены бокалы и тарелки, наверное, для тридцати гостей, но многие не пришли. Гинка купила днем три бутылки джина и целый ящик тоника. «Для тех, кто любит покрепче, а не вино» — так она сказала, указывая на Якоба, которого пригласила впервые. Утром Якоб вернулся из Нью-Йорка, а накануне был в Центре международной торговли, и все теперь столпились вокруг него, будто и он случайно остался в живых, и расспрашивали, расспрашивали, но он не отвечал, не мог сосредоточиться.

Изабель укрылась в кабинете Гинки, чтобы позвонить Алексе, но опять включился автоответчик, и Изабель задавалась вопросом, где же Алекса с Кларой могут быть сегодня вечером? Глядя в телевизор, Изабель чуть не разревелась с трубкой в руке, слушая короткую запись на автоответчике. Какой абсурд — оплакивать совершенно незнакомых людей, почему об остальных бесчисленных покойниках никто не плачет? В кабинете у Гинки стоял маленький серый диванчик: кожаная обивка затерта, одна подушка съехала и, судя по длинному выцветшему следу, кто-то явно пытался замыть пятно. Изабель села на диванчик, чуть помедлила, расшнуровала ботинки, закинула ноги на валик и собралась было закрыть глаза, хоть на минутку — другую, как вдруг раздался стук, вошел Якоб и запросто уселся рядом, так что ногой она едва не коснулась его шеи.

— Ты не помнишь, — констатировал он.

Без любопытства она разглядывала рыжеватые его волосы, чуть расплывчатые черты лица, округлые щеки, из-за которых рот казался маленьким, хотя крупный нос и высокий лоб сглаживали это впечатление, и вообще он был красив или по меньшей мере привлекателен. Ничего она не помнит. На старом маленьком столике с тонкими ножками стояли в банке три увядшие розы, стебли уже потемнели, упавший лепесток казался крупнее в отсветах воды. Гинка что-то прокричала, позвала то ли Изабель, то ли этого человека, который осторожно тронул ее руку, взял в свои ладони, чуть влажные, и ждал. «Фрайбург», пришло в голову Изабель. Минуя дальнее расстояние, долгие годы, бесчисленные решения и рукопожатия, память выплеснула пропитанные дождем стволы деревьев, голые и темные в сумерках, поредевший подлесок, словно растрепанный ветром, хотя ветру не забраться так глубоко в лес, крутой подъем на Бромберг, где летом под буками трава разрасталась, как на поляне, потому что деревья стояли далеко друг от друга, будто берегли свой покой. С удивлением она произнесла его имя: Якоб. Вспомнила прогулку десять лет назад, лес, сумерки и сырость, смятение, заставившее ее взять Якоба за руку, хотя она знала, что вернется к любовнику, к их запущенной и унизительной совместной жизни.

Через прикрытую дверь ровная полоска света падала на три розы. Якоб тихо вздохнул. Лицо у нее все еще без единой морщинки, только родинка стала вроде чуть крупнее, а шея мягче, и как бы хотелось ее поцеловать. Невинно смотрит ему в глаза. Тогда в лесу ей стало страшно, оттого и пошла в холодную студенческую комнату. И сейчас Якоб понял: она его не ждала.

Вошла Гинка на высоченных шпильках, скорчив обиженную мину. Но, увидев их вдвоем на диванчике, расхохоталась и крикнула что-то остальным, только слов никто не разобрал.

Из дому Изабель еще раз безуспешно попыталась дозвониться Алексе. Телевизор работал, самолет по безупречной прямой летел ко второй башне.